Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия

Только если я и на этот раз ждал сочувствия — не тут‑то было. Гош покосился на следы от укуса, потом задумчиво склонил голову набок, потом нахмурился… а потом с силой дернул рукав обратно. Да так, что рука врезалась в коленку.

— А! — До плеча проткнуло иглой боли. — Да Гош! Какого черта?!

— Три дня, — жестко заговорил Гош, — три дня от тебя ни слуху ни духу. Даже записки не оставил. Теперь являешься размазня размазней и суешь свою руку. На волка он в лесу наткнулся, видите ли! Ах, ох! Не больно ли тебе, девица красная? Не собрался ли ты помереть от укуса собачки, крошка?

Гош умел быть и ласковым, и внимательным старшим братом, а умел быть и жестоким отчимом. Когда надо. Я отвел глаза.

— Молчишь?

Молчу. Все‑таки он прав…

Как всегда, впрочем.

Что он должен был подумать, когда я ему вместо объяснений руку сую? Он ведь не знает, за кем я следил, что там паучиха, а не жаба… И что он должен решить, когда я сую ему руку как объяснение всего? Что меня жаба задела. И я уже несколько часов, ничего не сделав, добирался до города. Так что теперь у меня даже теоретических шансов не осталось.

— Платочек не нужен? — предложил Гош. — Носочки не постирать? Молочка тепленького не согреть, крошка?

Ну да, не маленький уже. Ну да, должен был и о его чувствах подумать… Но все‑таки мог бы и пожалеть! Неужели я заслужил лишь вот это?

— Между прочим, — сказал я, — ты сейчас говоришь, как Старик…

— Между прочим, — отозвался Гош, — сказал бы спасибо, что я не докладываю Старику о всех твоих похождениях.

Я отвел глаза.

Гош помолчал. Потом вздохнул, ткнул меня в плечо кулаком.

— Ладно, оболтус… Из‑за этого укуса у тебя сорвалось?

— Ну… Да, — пробормотал я. — Можно сказать и так…

Слишком устал я сейчас, чтобы рассказывать.

— Что случилось‑то?

Я посмотрел на него и опустил голову.

— Давай потом… — попросил, разглядывая его ботинки.

А главное — что рассказывать‑то? Про тех двух мальчишек, которых теперь уже ничто не спасет, про них тоже рассказывать?..

— Что‑то серьезное? — снова напрягся Гош.

Серьезнее некуда. Только…

Я вздохнул. Для тех мальчишек этот рассказ уже ничего не изменит. В общении с чертовыми суками, вроде той, что…

Плохое место!

…там, я сильнее Гоша. И если уж она меня так — издали, не особенно напрягаясь… Гош и подавно ничего не сможет. Так что для мальчишек это ничего не изменит. А вот для Гоша…

Надо ли ему это знать?

Зачем? Чтобы он тоже три дня не находил Себе места? Чтобы каждый вечер по сто раз поднимал глаза к небу, к умирающему месяцу и считал часы до новолуния, когда в трех сотнях верст отсюда оборвутся две жизни?

— Как‑нибудь потом… — поморщился я, не глядя на него.

— Влад!

— Ну, паучиха… — Я наконец‑то перестал пялиться в пол и посмотрел ему в глаза. — Очень сильная для меня. Слишком. Понимаешь?

— Паучиха… — глухо повторил он.

И уставился на дверцу шкафа за моей спиной.

А я сидел на рюкзаке и попытался вспомнить, когда это Гош в последний раз отводил глаза, разговаривая со мной. Кажется, всю жизнь я видел лишь его чуть прищуренный, очень внимательный взгляд, следящий за каждым мускулом на моем лице, то и дело вскидываясь к моим глазам. Это у него профессиональное. По лицу, по тому, как движутся зрачки, можно лучше любого детектора лжи узнать, врет человек или нет. Гош мне рассказывал, как это важно — постоянно следить за глазами собеседника.

А теперь вот сам взял и отвел взгляд.

Гош все молчал, тяжело вздыхая. А я глядел на него, и вдруг показалось мне, что я что‑то упустил. Что‑то важное… Что‑то такое, что все время было у меня перед глазами, а вот как‑то не замечалось…

Вот взять Гоша. Прикрывает меня от Старика, ничего ему не рассказывает. А раньше, я знаю точно, сам охотился втихомолку от Старика. Раньше. Охотился, охотился, а потом как отрезало.

— Ладно, как‑нибудь потом расскажешь… — пробормотал Гош и поднялся.

Хлопнул меня по плечу, перешагнул через раззявившуюся лямку рюкзака и вышел. Тихо прикрыл дверь.

А я остался сидеть, слушая, как он спускается вниз по лестнице. Хлопнула внизу дверь. Потом, через минуту, под окнами кухни раздалось урчание мотора.

Звук мотора стал Тише, удаляясь. Потерялся за другими звуками — и вдруг стало одиноко.

А может быть, зря я не рассказал все Гошу?

Как бы не оказалось, что это ошибка. Самая большая в моей жизни — и последняя…

Я поежился, обхватил себя руками — вдруг стало зябко. И на коже, и на душе. Страх снова был со мной. Тут как тут.

Черт возьми!

Я вскочил и, на ходу срывая одежду, сунулся в ванную. Сбросил последнее, забрался в ванну, от души задернул пластиковые шторки, чуть не сорвав их вместе со штангой, и до отказа рванул ручку крана. Горячие струи ударили в тело — три дня мерзшее, превшее в одной и той же одежде, пропахшее потом, грязью и страхом…

Горячие струи били в кожу, согревая меня и очищая. Хорошо‑то как!

Жмурясь от удовольствия, я облил себя гелем и стал сдирать мочалкой всю эту грязь и страх.

Грязь — что… Главное — страх этот с себя содрать! Смыть обжигающей водой!

Словно пометила она меня этим страхом…

Я потянулся к флакону, чтобы капнуть еще шампуня в волосы, да так и замер.

Пометила…

А вдруг этот страх и вправду как метка?

Может быть, после столь плотного касания, пробудившего во мне такой страх, может быть, теперь она сможет почувствовать этот страх даже здесь, в сотнях верст?

А по страху — и меня, помеченного им надежнее любой черной метки.

Как найдет Харона, так сразу и сообразит все — и потянется к метке, оставшейся на мне…

Я тряхнул головой. Не бывает чертовых сук, способных на такое! Не бывает! Ни одна из тех, с которыми мы встречались, не могла такого!

Но ведь ни у одной из них не было и семидесяти пяти холмиков на заднем дворе…

Я сделал воду еще горячее, чтобы обжигала. И с новыми силами принялся драть кожу мочалкой. Прочь, прочь, прочь! И этот страх, засевший внутри, и эти мысли…

Из наполненной паром ванной я вывалился в коридор и прошлепал на кухню. Хотелось пить. Распахнул холодильник, нашел пакет с обезжиренным кефиром, сорвал крышечку и присосался прямо к пластиковому горлышку…

Глотал кефир и, по мере того как отступала жажда, чувствовал, какой зверский голод прятался за ней. Завинтив пакет с кефиром, я потащил из холодильника все, что там было. Упаковку нарезанной шейки, морковку по‑корейски, тарелочку с шинкованным кальмаром в масле…

Щелкнул чайником, чтобы нагревался. Уже исходя слюной, на ощупь выудил из пугливого целлофана кусок хлеба и набросился па еду.

В окно било утреннее солнце, за форточкой щебетали воробьи, и я так же весело чавкал, отъедаясь за последние три дня, проведенных на одних галетах с консервированным тунцом…