Генри Олди - Армагеддон был вчера

Мне — ее.

Впору поблагодарить судьбу за эту поддержку на краю рассудка.

— Эми, успокойтесь, пожалуйста! Успокойтесь, прошу вас!

— Это очень странная история, Олег Абрахамович, — всхлипывает трубка. — Долго рассказывать. Человек, который был под подозрением… который, возможно, стрелял в Пола, — он мертв. Его убил ваш отец.

— Папа?! Убил человека?!

— Да. А потом убили его самого. Он был mad… как это? Сумасше… нет… не в себе, вот! Социально опасен.

Говоря о моем отце, Эми наконец перестает всхлипывать, и я понимаю, что это значит.

Неожиданно в трубку врывается басовитый рык:

— Ask him, does he going to come to U.S.A.?

— Это капрал Джейкобс, — спешно поясняет Эми. — Он взял вторую трубку. Капрал спрашивает, не собираетесь ли вы приехать в Соединенные Штаты? Тут на похороны субсидия оформлена, тысяча долларов, и дом остался — а вы… как это… единственный наследник. Вы собираетесь приехать?

— Нет, Эми. Во всяком случае, в ближайшее время. Не получается у меня. Дом закройте, пусть себе стоит — может, когда-нибудь приеду. А деньги… Пашку, как я понял, хоронить не пришлось… — к горлу подступает тугой комок, и я с усилием загоняю его внутрь, обратно в ноющую грудь. — А отца уже похоронили?

—Да.

— Ну, пусть тогда на эти деньги плиту приличную на могилу поставят. Оградку там… И рядом еще одну плиту — для Павла.

Есть такие лица, есть такие люди, что всегда кажется: он здесь и в то же время далеко, по другую сторону зеркального стекла. Сыплет ноябрьский дождь, а он занавесит глаза бровями, и там, под лохматыми занавесями, отражается пронзительная голубизна чужих небес; на улице духота и мертвый штиль — а его выгоревшую за лето шевелюру треплет нездешний ветер. Зато загар к нему липнет безо всяких кремов — любо-дорого поглядеть! Иной, бывало, весь облезет, пузырями-волдырями — а он темным золотом сияет, и припухлые, еще детские губы слегка тронуты взрослой улыбкой.

В школе его вечно за эту улыбку били.

И еще: привычка грызть ногти.

Вот он какой, мой брат Пашка…

— Да, Олег Абрахамович, я передам. Только… не надо плиты для Пола, хорошо?

В голосе Эми звучит странная, щемящая мольба.

— Почему, Эми?

— Я… я не могу объяснить…

— Что?! — невозможная, отчаянная надежда, которая, оказывается, все это время пряталась и за словами Эми, и на дне моей собственной души, разом вырывается наружу. — Ведь ты же сама сказала: акула!..

Ну, спорь, спорь со мной, девочка, убеди меня, что еще есть надежда — я поверю, я с радостью поверю, я дам себя убедить… только не молчи!

— Да, акула. Но… я ведь говорила: это очень странная история! Мне кажется, я встречалась с Полом… уже после… мне…

Щелчок.

Последние слова девушки эхом отдаются в моей голове, в то время как трубка исходит короткими гудками. Обрыв связи.

Или Эми, не выдержав, нажала на рычаг.

Или это сделал капрал.

Или…

— Что с вами, Алик? Вам плохо?

— Мне очень плохо, Ерпалыч, — отвечаю я и медленно сползаю со стула на пол.

— …Нет, Ерпалыч, не надо валидола. Отпустило уже… Водка? Нет, водки тоже не надо. Нет их больше, Ерпалыч, понимаешь? Ни папы, ни Пашки. Погибли, в своих Штатах.

Ерпалыч молчит, не пытаясь меня утешать — и я благодарен старику за это. От любых слов сейчас будет только хуже. Я должен сам. Сам…

…Павел свет Авраамович, братец мой непутевый, стоит около сияющей свежей краской будки телефона-автомата — вместо того чтобы процветать на островке близ побережья Южной Каролины в окружении акул капитализма — и оглядывается по сторонам. Оглядывается плохо, хищно, поворачиваясь всем телом, движения Пашки обманчиво-медлительные, как у большой рыбины, и еще у него что-то с руками, только я не могу разглядеть, что именно: предплечья уродливо толстые, лоснящиеся и как-то нелепо срезанные на конце, похожие на культи, обрубки эти все время шевелятся, подрагивают меленько, поблескивают жемчужной россыпью…

— Слушай, Ерпалыч, ты на Выворотке бывал?

— Бывал, Алик.

— Они… там… они — мертвые?

— Да, Алик, — сейчас старик очень серьезен.

— Все? Ведь мы с Фолом туда живьем вломились! Да и ты…

— Да, Алик, живой человек может попасть на Выворотку. Но только верхом на кентавре, и ненадолго. На день. Или на ночь. Иначе… иначе он рискует остаться там навсегда.

— Слушай, Ерпалыч… Ты, наверное, сейчас скажешь, что я свихнулся — может, я и вправду свихнулся! — но неделю назад я там видел Пашку. Своего брата.

— Это возможно, Алик. Я и сам не вполне понимаю, что такое Выворотка, но у меня есть предположение. Скорее всего Выворотка едина. И если ваш брат, Алик… если он погиб там, за океаном — он вполне мог оказаться здесь. Если в последние мгновения он думал о доме или о вас — его могло… как бы это сказать… притянуть сюда.

— Мертвого?! Или живого?!

— Мне не хочется лишать вас надежды, Алик, но — скорее всего мертвого.

— Я понял, — перебиваю я его. — Но я сам хочу выяснить, что там произошло! Я должен поговорить с Пашкой, с живым или мертвым!

— Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, Алик. Сесть верхом на Фола, прорваться на Выворотку, найти своего брата и выяснить у него… Так?

— Так.

— Мне снова придется разочаровать вас, — тяжело вздыхает Ерпалыч. — Те, кто застрял там, на Выворотке, беспамятны! У них осталось лишь последнее желание, последнее стремление, последняя мысль, с которой они умерли, — да и этого они толком не осознают. Вам не удастся поговорить с братом.

Теперь молчу я. Долго.

Пока не принимаю реальность такой, какая она есть, как принимал собственные книги, живя в них проще и ярче, чем вне.

У каждого своя Выворотка.

Нам здесь жить.

— Удастся, дядько Йор. Удастся.

— Как, Алик? — в голосе старика звучит тревога. А я сплю наяву. Рыжеволосый бородач, сидя на корточках, роет яму; темнота, сырость, запах плесени и грибов, кувшин, чаши…

— Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь… — смеюсь я.

— Да уж: не забудь… не забуду.

— Откуда вы это знаете, Алик? — очень тихо спрашивает Ерпалыч.

— Знаю. Книжки умные читал.

— И вы верите, что у вас получится? Алик, вы представляете себе, что вы задумали? За это людей в свое время жгли на кострах — и я отчасти понимаю тогдашних инквизиторов. Это опасно, Алик. Вы даже не представляете себе, насколько это опасно! С некромантией не шутят.

— До шуток ли мне, Иероним Павлович? — Я смотрю ему прямо в глаза, и старик не выдерживает. Отводит взгляд.

Это был совсем другой проход — мы с Фолом неделю назад вламывались на Выворотку не здесь. И на этот раз нас пятеро. Три кентавра — Фол, Папа и гнедой Пирр; два всадника-человека: мы с Ерпалычем… въехав в какую-то подворотню, мы выезжаем из нее же, только с другой стороны.