Вера Космолинская - Город Сумерек

Опять эти вечные сумерки. Сумерки жизни. Уже и не знаешь, зачем это нужно, а все продолжаешь жить.

Я сам выступил против конфликта. И вновь ничего не происходит. А мир продолжает потихоньку рассыпаться в прах. Сколько еще он будет рассыпаться? Тысячи лет, одну тысячу? Столетие? Часы? Или вечно. А мы все будем ждать, и ждать, и ждать, одни боги знают чего, и стоит ли этого ждать.

Камень сыплется мелкими крошками.

Очень мелкими. Ничтожными. Пока не расколется.

Я испытывал смешанные чувства. Разве должны что-то чувствовать мы, чья кровь холодна, чья плоть не больше чем камень, чья жизнь так же интересна как жизнь марионетки, которой все равно, кто дергает ее за ниточки. В Городе, где давно не бывает ничего нового, и где никто не способен создать это новое. Смерть мало-помалу завладевает не только мертвыми, но и живыми, погружая в апатию, присваивая их себе заживо, хороня в собственных телах, как в каменных гробах.

Почему это злит меня?

Почему мне кажется, что все должно быть иначе?

Почему внутри меня почти всегда кипит ярость, протест против погружения в темный бессрочный сон? Ведь бесполезно говорить Смерти — я не хочу тебя, тебя нет, исчезни! Она просто приходит и объявляет — ошибаешься, дружок, это тебя больше нет!

Нет, дело не в этом. Я не пытаюсь отрицать Смерть. Я знаю, что она всегда рядом, стоит где-то за спиной и… зевает от скуки.

Смерть — это полбеды. А вот то, что жизнь спит глубоким сном — это хуже.

Но я тоже ничего не делаю. Я тоже часть этого Города, чьи границы все сужаются, свет над которым все меркнет. Я праздно размышляю, и только. Я не вижу выхода.

— Приветствую тебя, светлая Фаенна, — сказал я с улыбкой, вставая с кресла и закрывая книгу.

Фаенна тоже улыбалась, открыто, без обычной для нас настороженности или подозрительности. Она знала, что вызывает во мне только добрые чувства, и тоже мне доверяла, даже если нам доводилось встречаться без сопровождающей нас охраны. Вот как сейчас, в моей библиотеке, куда она зашла совершенно запросто, оставив свою свиту где-то снаружи, а может и вовсе от нее отбившись. На боку у нее висел не то легкий меч, не то длинный кинжал — ее собственное привычное оружие, не фамильное. Она была весела и бодра, на груди у нее висел изящный серебряный охотничий рог, и судя по высоким сапогам, рейтузам и короткой, почти совсем мужской тунике, она наверняка и впрямь явилась только что с охоты.

— Доброго утра тебе, Морион. Я зашла сказать тебе спасибо. Вчера ты спас положение. Я неожиданно погорячилась, и если бы ты не вмешался, сегодня была бы опять война между кланами.

Я с шутливым поклоном предложил ей сесть в кресло напротив, отделенное от меня низеньким столиком. Появился слуга, внося кубки и кувшин, вырезанные из цельного хрусталя, с амброзией — особым легким цветочно-медовым вином.

Фаенна присела на самый краешек, кажется, поборов в себе желание лихо усесться на подлокотнике. Вот в ком действительно много жизни.

— С кем бы Хоннор ни начал войну, — усмехнулся я, — с тобой — в последнюю очередь.

— Вот уж не знаю, — чуть нахмурилась Фаенна, теребя цепь с плоскими звеньями, на которой висел рожок. — Мне не нравится Оливин. Скверно, когда Хранитель Башни принимает сторону кого-то одного из нас. Такого не должно происходить, но… У меня зарождаются подозрения.

Я первым поднял кубок с амброзией и пригубил.

— Оливин — старейший из нас, Фаенна, — проговорил я негромко. — Он был свидетелем тому, что наши дома почти пали, были почти уничтожены той ужасной эпидемией. Его самого беда обошла стороной, а мы — слишком молоды для того, чтобы быть настоящими принцами. По крайней мере — так думает он. Если власть наша падет — кто подхватит ее?

— Хранитель Башни.

— Верно. Он почуял запах власти, когда все кругом рушилось. Ему уже трудно отказаться от мыслей, что тогда пришли ему в голову. Мы — дети, которыми нужно управлять, или вовсе пренебречь, ненастоящие принцы — досадная помеха. Война между нами была бы ему только на руку. Пока Хоннор проявил благоразумие и отказался от своих небывалых притязаний, но что будет потом? Его тщеславие будет вновь и вновь растравляться умелыми подталкиваниями.

Фаенна смотрела в сторону.

— Да, я тоже это поняла. Наш враг — не Хоннор, или не столько Хоннор, как именно наш Хранитель нравов и традиций.

Мы немного помолчали. Принцесса блуждала рассеянным взглядом по книжным полкам.

— Скажи, Морион, в твоей библиотеке есть запрещенные книги?

— Разве они есть не в каждом Доме? — улыбнулся я.

— Говорят, что Дом Хрусталя всегда был более склонен к ересям, чем другие. И чаще всех противостоял Алмазной башне, объявлявшей охоту то на ведьм, то на вредные знания или произведения искусства. Хрусталь почти так же прозрачен, как алмаз, — Фаенна посмотрела сквозь кубок.

— Но совсем не так тверд.

Принцесса вздохнула.

— Не будем говорить о камнях. Ты знаешь, что я хотела сказать.

— Да, книги остались, но их очень мало. Были и у нас принцы, которые с радостью уничтожали то, что собирали их предки. Я читал некоторые из них. И никогда не мог толком понять, из-за чего их запретили. То, что в них написано, мы часто видим во сне. По-моему, это всего лишь дневники сновидений забытых принцев. Только мифы, мечты, безумные грезы. Ничего больше. Для любого, кроме нас, это просто тарабарщина. Ты никому не сможешь тут объяснить, что такое цвет, яркие краски.

— А если это были не сны, Морион?

— Что? — спросил я будто через силу.

— Что, если когда-то все это было? Если в мире было больше света, жизни, было много городов, а не один Город, окруженный хиреющими землями. И даже звезды были не только белыми, но золотыми, голубыми, багряными?..

Она замолкла с выражением боли на лице. Я тоже чуть не застонал. Знакомые, но непривычные слова резали не только слух, но и мозг, вызывая чисто физическое невыносимое напряжение, чуть сладкое, но большее мучительное.

— Это все только сны Фаенна, — пробормотал я, и почувствовал, как напряжение чуть отпускает. — Каждый из нас через это проходит. Раньше старшие усмиряли наши фантазии, которые прежде знали сами, не позволяя чересчур увлекаться. И были правы. А если это даже и правда, то что мы можем изменить? Этот мир уже слишком стар. И думать об этом — только лишняя головная боль.

— Ты не думаешь так.

Я промолчал, прижавшись к спинке кресла и глядя в темно-серый потолок.

— Ты так же молод, как и я, и еще не укрощен этой бесцветной жизнью. И нет больше тех, кто пытался нас усмирить, внушая, что все так и должно быть.

— Почему ты так уверена?

Она вдруг встала.

— Едем со мной, Морион. Я должна показать тебе что-то.