Виктория Угрюмова - Все волки Канорры

— Большого?

— Немаленького. Наша драгоценная Ласика подняла потом грандиозный скандал и уволила двоих телохранителей.

— Почему?

— Ей пришла в голову замечательная идея, что он прокрался в замковый парк, чтобы убивать — тут, кстати, интуиция ее не подвела, — но потом умер своей смертью, а телохранители позорно прошляпили оба события.

— А что было на самом деле?

— Ты столкнулся с ним нос к носу. А ты еще был малыш…

Зелг зябко передернул плечами: он внезапно понял, каким именно был в тот день — таким, каким увидел ребенка, спящего на куче соломы в наглухо запертой подземной камере.

— Да, — кивнул Спящий. — В тот день я проснулся, в тот день ты узнал об этом и в тот же день заточил меня на все эти годы.

— Почему?

— Ты часто задаешь этот вопрос. Не зря ты избрал научную карьеру.

— Не так я ее себе представлял.

Они рассмеялись как добрые приятели.

— Мы испугались, — продолжил Спящий, не дожидаясь следующего вопроса. — И меня как встряхнуло. Я бросился тебе на помощь.

— Спасибо, — сердечно сказал Зелг.

— Не за что. Строго говоря, в ту секунду я был уверен, что я один-единственный, я даже не подозревал, что ты есть на свете. А потом все как-то стремительно, сразу и вдруг случилось. Я понял, что ты — часть меня, потом, что, скорее, это я — часть тебя, потом мы снова посмотрели на василиска и испугались уже вдвоем, и от накатившего ужаса поднялась какая-то волна…

— Я помню, — сипло сказал Зелг. — Волну, кажется, помню.

— Ну вот. И мы выжгли ему глаза. А потом и сердце. Он упал и умер. А мы заплакали. Нам стало его жалко.

— Мне и теперь его жалко, — вздохнул Зелг. — Мы же могли обратить его в бегство, или сделать что-то другое, более милосердное — могли? Или не могли?

— Ты спрашиваешь, умели ли мы, или ты хочешь знать, способны ли мы, когда мы единое целое, на приличные поступки или сразу становимся воплощенным злом?

— Полагаю, я спрашиваю о первом, но подразумеваю второе.

— Хотя бы честно — этого у тебя всегда было не отнять. Вот тогда ты и спросил: это взаправду?

— А ты?

— А я сказал — думаю, да. И в тебе что-то сломалось.

— Я сразу предположил второе.

— Ты решил, что вместе мы — зло. И я пикнуть не успел, как ты запер меня. А потом появились Эгон и Тристан. Бедняги. Несмотря на то, что ты приставил их сторожить меня, я всегда жалел этих бедолаг.

— Боюсь даже спрашивать, почему.

— А тебе не приходило в голову, что ты и их обрек на вечное заточение?

Зелг взялся ладонями за голову.

— Они ничего такого не говорили.

— Они преданы тебе. Так же, как был бы предан и я, если бы у нас сложилось.

— Представляю, как ты меня ненавидел.

— Конечно, ненавидел, куда ж без этого. А ты поставь себя на мое место. Ты бы не ненавидел? Но это потом, позже. А сперва я чуть не свихнулся, потом много плакал, потом звал тебя — хотел объясниться. Ну а потом, да, созрела ненависть. Это, знаешь ли, вино долгой выдержки.

— Я скажу «прости» и это будет искренне, но ничего не исправит, — Зелг вздохнул. — Какое уж тут прости. Даже не знаю, чем бы я ответил на это «прости». Наверное, негодованием, или презрением.

— Мне можешь не рассказывать, — хмыкнул Спящий. — За эти годы я выучил каждый темный закоулок твоей души.

— Ты же спал.

— Сны — странная штука.

— И что нам теперь делать?

— Не знаю, — признался Спящий. — Я столько лет вынашивал планы, один коварнее другого. Столько мечтал о мести. Продумывал каждое гневное едкое слово, которое брошу в твое удивленное и испуганное лицо. Мне снилась твое поражение; мне снилось, как я заключаю тебя в подземную темницу, и это было единственным счастьем, которое я знал. Как теперь от всего этого отказаться — рра-з и готово — это ведь мое единственное достояние.

— Нет, — Зелг даже руками замахал в негодовании. — Ты — часть меня, а мое достояние совсем другое. У нас есть Кассария со всеми нашими друзьями и подданными, Думгар, Такангор, Юлейн, Бумсик с Хрюмсиком, Мумеза с Наморой…

— Не забудь про Карлюзу с Мардамоном, — ворчливо сказал Спящий. — И не забудь, что Кассарию ты прошляпил самым постыдным образом.

Зелг хотел было возразить в том смысле, что кто же в этом виноват, но не посмел.

— Балахульдой вот еще прибарахлились, неизвестно, как избавляться будем, и адским филиалом, как будто нам и без них хлопот не хватало, — продолжал скрипеть Спящий, но гнева в его голосе не было. А была… нежность? Любовь?

И еще Зелг понял, что Спящий все время повторяет «мы», «нам».

— Без тебя мне их не защитить, — сказал он торопливо. — И тебе без меня тоже. А если в этот раз как-то получится, то все равно не выйдет в следующий.

— Не агитируй, — буркнул Спящий, — раздражает; и потом, это я уже усвоил. И что предлагаешь?

— Мне Кассария, тебе Гон-Гилленхорм и встречи для души и по мере необходимости. У меня есть план, если ты согласишься, то будешь загружен важной работой по самые уши и на целую вечность.

— Вот именно об этом я и мечтал все эти годы, — сказал Спящий. — Именно вот работы мне, по-твоему, не хватало, да? Что сказать — искуситель из тебя как из Думгара поплавок. Давай уже, выкладывай. А то этих мыслей даже мне не прочесть, скрытный ты мой.

* * *

Из старого браконьера получается хороший лесничий

Американская поговорка

Так и случилось, что на поле боя перед изумленным лордом Саразином стоял истинный повелитель Кассарии и Гон-Гилленхорма Зелг Галеас Окиралла да Кассар, возлюбивший свою тьму, примирившийся с нею и заключивший нерушимый союз на все времена.

В каком-то смысле он мало походил на всем знакомого Зелга; но также ничем не напоминал то странное существо, клубившееся на берегу Тутоссы. О, нет! Этот кассариец явно обрел себя и знал, кто он такой. Он сильно переменился, и внутренне, и внешне: в полтора раза выше, на косую сажень в плечах шире; от бурлящей в нем силы воздух вокруг гудел, дрожал и плавился, как бывает в пустыне в полуденный зной. Его череп вытянулся, уши прижались и заострились; лоб, надбровные дуги и переносица превратились в костяной щиток, переходящий в некое подобие драконьей морды; но лиловые глаза сверкали по-прежнему весело, и, заглянув в эту крохотную бездну, можно было смело утверждать, что это все тот же Зелг, ученый, романтик и пацифист. Но теперь он был не одинок. Теперь его защищал и поддерживал тот, совсем другой — жестокий, свирепый, безжалостный хозяин Гон-Гилленхорма. Лед и пламя, море и вулкан, но только объединившиеся во имя одной цели — вместе они составляли неодолимую силу, Зелга Кассарийского.