Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

Два часа я просидела почти бездыханная, но ни одного почтенного графа, князя или барона не видела, будто они провалились в яму с социалистическими художниками-насмешниками.

С презрением я назвала себя сломанной кисточкой на мольберте неизвестного художника; смотала удочку и пошла домой, хотя тело моё протестовало, а живое воображение требовало выразительного ответа – хоть языком, хоть ногами.

«Ветвями! Ветками не тряси – оскоромишься!» – в запальчивости я крикнула грушевому дереву, но тут же устыдила себя за взрыв эмоций – дерево не виновато, что эстеты обошли меня стороной, как оркестр с механическими тромбонистами.

Около семейного колодца я остановилась, пораженная ужасной мыслью: «К чему хлопоты, если я – девушка-невидимка?

Если белье на благородной морально устойчивой девушке – невидимое, то – неприлично, и всякие казусы выходят за рамки гармоничного и нравственного – так институтка в игре «классики» заступает за черту колорита.

Пусть поразит меня балерон-поэт, если я назову лягушку в колодце провинциалкой!»

В горячке я задумала, что плюну в колодец, и своим плевком перечеркну в себе кокарды за благопристойность и нежность.

Но сила воли, моральные принципы не дали свершиться ужасному, я лишь крикнула матушке в окне (её личико белело на фоне черных кудрей художника графа Федорова Расула Хайку):

«Матушка! Милорды – не честны!»

Три дня я пролежала в горячке, а когда вышла из комы, при этом похудела на три килограмма – очень мило и ко времени, матушка поведала мне, что в тот день, когда я безумная упала на мозаику возле колодца (мозаика работы князя Педро Гумбольта Макиавелли) произошёл пожар в городской поэтической бане – обители добра, беспощадной рифмы и честных помыслов.

Чудесным образом баня возгорелась: одни мудрецы говорили, что горела вода, потому что даже у девушки, если благородная красавица совершит проступок перед моралью, горят щёки, но девушки состоят на восемьдестя процентов из воды.

Если тело горит, щеки горят, душа пылает, то и вода в бане возгорится от одного только права на урок нравственности.

Другие мудрецы поэты укоряли первых мудрецов укорением эстетическим, качали коронами на головах, изящно вальсировали и говорили: что мать тех мудрецов – не Академия Изящных Наук, а – Пафос, мракобесие и эшафот.

«Отцы ваши для вдохновения пили настойку боярышника на рыбьих потрошках; матери ваши в мазурке допускали пробег в три метра; дипломы ваши профессорские – не искусство, а – мелодия без флейты и без гобоя.

Как же вы говорите, что вода в бане горела, если из бани выскочили сто нагих балерин погорелого театра – не успели даже захватить одежки; и балерины эти причитали и заламывали руки, поднимали ноги выше головы – так принято, потому что, если балерина, то – изволь, ногу выше головы поднимай в любом месте при любых обстоятельствах, пусть даже при нашествии Библейской саранчи.

Не вода горела в общей бане, а горела земля под ногами балерин погорелого театра.

Если один раз – погорельцы, то огонь будет преследовать всю оставшуюся жизнь и даже в загробном Мире оближет розовые пятки в аду.

Где появятся балерины погорелого театра, там – пожар всенепременно, и шапки даже горят, и земля горит».

На крики и стенания обнажённых балерин сбежались все мужчины, кто чувствовал за собой ответственность перед откровенными преступлениями против женственности – так болотный кулик летит к болоту с французскими лягушками

Бароны, шевалье, князья, графья, милорды, герцоги и другие благородные эстеты серебряными ковшиками и золотыми ведрами зачерпывали воду из фонтана и тушили пожар – больше из сокровенного добра, чем из упаднического усердия, присущего только нищим рудокопам.

Обнаженные балерины – неблагородные, потому что не с Планеты Гармония, и Институт благородных девиц не оканчивали – благодарили благородных графьев, чем могли, кутались в туман робости, откровенной ипохондрии с редкими припадками хохота – так смеется поэтесса в мастерской художника-поллюциониста.

Противный пожар отвлёк благородных эстетов от прогулок в Городском Саду, и я не применила остроумнейший ответ, который прославил бы мой род до сотого колена.

У писателя барона Ремарка фон Шолохова три колена, но не сто и два десятых».

С замиранием сердца я взял драгоценное удилище, наживку — поэтический хлеб и с чистой совестью вышел из родного гнезда – так птенец на сутки покидает матушку гусыню.

Дорога до реки прошла без крови, без мучительного поиска рифмы к слову «жёлтый», и почувствовал себя франтоватым учителем изящности.

На берегу я прочитал наизусть стихотворение барона фон Анатоля де Язя – обязательное уважение к рыбе, размотал леску, наживил корочку хлеба, умилительно похожую на глаз поэтессы княгини Антуанеты Новак и забросил в реку Времени – ловись, поэтический окунь с чувствительным сердцем и душой ренегата виолончелиста.

Нет, не для плотских утех мне понадобился окунь с выразительными очами танцора диско: не для выделения желудочного сока, а исключительно в целях художественных – я нарисую агонию рыбы, перенесу её творческие страдания на холст.

Идею – нарисовать умирающую рыбу с красными плавниками я позаимствовал с ожидания смерти поэта герцога Букингемского фон Ослабли.

Герцог умирал, поэтично возлежал в осиновом гробу, сетовал на обстоятельства, что мешают ему вскочить и станцевать мазурку, но ноженьки отнялись, как у близорукой весталки.

Возле гроба толпились знакомые, друзья и сочувствующие – наиблагороднейшие эстеты, которые на холстах, на бумаге, в музыкальных пьесах, на театральных подмостках выразят чувства, подсмотренные у гроба.

Артистов погорелых театров у гроба я видел немало; они шарили по карманам, выпрашивали кусочки колбасы, вообщем, вели себя, как неразумные копеечные недоноски.

Герцог Букингемский читал сам по себе эпитафии – нет ничего дурного, а даже – мелодично, когда умирающий поэт о себе говорит, будто забыл о чашках и ложках, и посуда ему больше не понадобится, разве что – в аду, где черти чай пьют.

Художники жадно срисовывали предсмертные гримасы поэта; музыканты переводили на нотные станы его вопли, крик «Принесите стакан воды».

Стакан воды никто не подал – не нужна вода умирающему, потому что – без голубя голубица проживёт, а с кошкой в постели – никогда.

Я надеялся, что герцог Букингемский доводится мне родней, но ожидания мои оказались напрасными, и я со стенаниями, слезами печали убежал, словно на пятках сидели цепные псы неблагородных пекарей.

На меня смотрели с пониманием, одобряли мои слёзы, полагали, что они – от чрезмерной юношеской добродетели, равной которой нет даже под пюпитром.