Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

С тех пор я мечтал, что нарисую страдания живого существа; до человека мне далеко, а рыба, например, когда она на воздухе испускает дух – подходящая тема, арифметика эстетики графа Облонского, а не тема!

На реке я смотрел на поплавок, представлял его дивным кораблём в Космическом пространстве, и надеялся, что в ближайшие пять минут на крючке окажется окунь-вегетарианец с сообразительными очами.

Не клевало, и грудь у меня разрывалась, сердце скрипело осколками страданий и страсти по гениальной не нарисованной картине.

Чу! Поплавок дрогнул, наполнил моё сердце предчувствием задумчивого восторга, словно на крючок позарилась романтическая поэтесса наяда.

Радости мои оказались преждевременными, как роды у курочки фон Рабе.

Волна от плывущего лебедя потревожила поплавок, но не окунь художественный.

Я посылал на голову птицы проклятия, желал ей разрушительной жизни, скитаний без любви, блох, отсутствию рифмы к слову «лебедь».

Но затем я пожурил себя, укорил, назвал недостойным фармазоном от пафосного искусства брани; не виновата царственная птица, что лапами и пенисом – у лебедей пенисы - распугивает окуней возле моего антикварного удилища.

Прошло еще пять минут, я почувствовал, что от переживаний щеки мои ввалились; не слетела ли под водой наживка, и лишь голый крючок огорчает подводных жителей без трусов.

Я поднял удилище, потянул, и – ОООО! Горе! – желчь с недоверием к обстоятельствам подступила к моему жабо – зацеп.

Крючок зацепился за корягу или за глаз морского черта – я верю в морских дьяволов, и нет возможности мне отцепить от пошлого.

Я представил, как огорчится батюшка, осыплет меня укорами, пожурит и в назидание скажет, что я не так гармоничен, как балерон барон фон Клейнмихель из соседней Усадьбы.

Матушка, возможно, сойдет с ума, забросит вязание, назовёт поэтов – безликой массой пустозвонов от искусства, и дни свои закончит наставницей в гимназии цирковых художников.

Печали моей я не видел конца, бегал по берегу, стенал, заламывал руки, падал на колени, рыдал, но мои действия, даже стихи герцога Шиллера не помогали – крючок оставался безучастным к моим страданиям и не отцеплялся, будь трижды он проклят в аду.

Непростое решение пришлось принять – лезть в реку и руками отцеплять зацепленное – так благородная скрипачка предлагает свои произведения застенчивому экзекутору.

От соприкосновения с холодной водой я заболею, приду в упадок, сердце моё расколется, и мрачная туча неминуемой смерти от простуды покроет мои веки замысловатой татуировкой с изображениями гробов.

Но долг перед удочкой превыше гармонии тела; с вдохновением я направился к воде, даже не опасался, что утону, а смерть Во Имя – укор лентяям не поэтам.

На границе с водой, когда безнравственные жуки плавунцы тянули ко мне жвалы, я призадумался – так кручинится пианист возле рояля в кустах.

Не испорчу ли я новенькие щегольские ботфорты работы графа Микимоты Йоко Сана; и новенькие панталончики (стилист – князь Болотников Генрих Карлсен) – тоже придут в уныние и упадок?

Я огляделся – ни натуристов, ни коров с печальными очами – ни одной живой одушевленной поэтессы; никто не заметит, как я сниму ботфорты и панталоны – неблагородно, но решительно, потому что ради матушки и батюшки; не о себе радею.

С замиранием сердца я снял ботфорты, скинул щегольские панталоны, остался в кружевных розовых носочках – чудесненькие, премиленькие, будто стихи из уст благородной девицы; нижних панталончиках с кружавчиками, и кружавчики на исподних панталончиках – превыше похвал — работа шевалье Людовика фон Третьего; я ступил в светлые струи реки Лета.

Камзол, манишку, жабо, шляпу с пером, я, разумеется, не снял, и при шпаге остался; вдруг, встречу водяного поэта – как с ним разойдусь без шпаги, а шпага – рифма поэта.

Я шел дальше и дальше, ощущал подошвой каждый камешек на речном дне, впитывал духом холод воды и чувствовал себя морально устойчивым наиблагороднейшим эстетом из всех купающихся во Вселенной.

Вода достигла мне талии, талия у меня — благородная, осиная, тонкая, а дальше – нет надобности, потому что я добрел до места, где зацепился крючок; куда стремятся художники, для что живут поэты – цели неясные, туманные, разделены на творческие мастерские и библиотеки; но свою цель на данный момент я знал – отцепить крючок от коряги.

Ощутил себя плагиатором, позарившимся на чужую пьесу, я опустил руки под воду, намочил рукава сюртука, но не бранил себя, оттого, что бедный в положении, но богатый внутренним Миром поэзии.

Крючок отцепился легко, сразу, не устоял перед подвигом возвышенной натуры, доблестной, всесторонне эстетически развитой, как развиваются крылья у новорожденного Пегаса.

Я развернулся, взял себя в руки, уже намерился возвращаться, но вдруг, словно чёрная молния в белом платьице пронзила моё существо: девочка, примерно моих лет, и всенепременно — Наиблагороднейшая, видно по осанке, по кокарде за нравственность в волосах – закаменела на берегу, там, где заросли гуще, словно переплетены замысловатым хореографом.

Черноволосая, со вкусом и дорого одетая, под белым летним зонтиком, в кружевах, в оборочках, в ленточках, девочка, вероятно, с самым искренним восторгом собирала цветочки – недоплетенный веночек в руке, но заметила меня, и исподние панталоны у меня в облип, отсырели, поэтому очень неблагородно обтягивали, показывали анатомию ниже пояса, но неявно, не нарочно – иначе я бы от стыда утонул, но до крайности конфузили меня – так пятнышко на манишке подрывает авторитет академика изящной словесности.

Девочка, когда меня заметила, то потеряла рассудок – навсегда, или на время; недоверчивость и отчаяние отражались на лице, а ротик приоткрыт и перекошен, будто его раздирали художественной кистью большого размера.

Благородные девицы анатомию не изучают, тем более – строение мужского тела; не изящно, гадко, если, конечно, мужчина не балерон или танцор диско.

Мой вид шокировал девушку, довел до жребия – ад, или помешательство.

Я бы выскочил из воды, натянул бы верхние панталоны и ботфорты, но природный такт плюс юношеская робость, когда каждый звук кажется громом небесным – не позволяли.

Пиявки находили уязвимые места на моих ногах, присасывались, безобразные по кровососущей сути, но прекрасные в стремлении к гармонии с природой.

Я видел змеиные тела под водой, но не сходил с места, оттого, что не смел нагло показать себя, даже, несмотря на то, что девушка видела всё, а что не видела, то нарисовала творческим воображением на коре головного мозга.

Прошло время, в роще послышались песни художников-натуралистов; на огненном коне проскакала поэтесса графиня Разумовская Ильза Лиеповна; не заметила нас, или из благородства, сделала вид, что не заметила.