Сергей Шведов - Белые волки Перуна

- Помогла, - сверкнула глазами из-под низко повязанного на лоб платка Милава. - Сама привела в дом стерву, которую теперь не знаю, как избыть.

- Ну, так уж и не знаешь, - усмехнулся Ладомир. - Дочь боярина Хабара не может совладать с холопкой - этому поверит разве что простак.

- Я её отравлю, - злобно выдохнула Милава, и по её глазам видно было, что она не шутит.

Похоже, что, раз вмешавшись в чужую судьбу, Ладомир теперь по гроб жизни обречен, заглаживать возникающие там трещины. Да и не чужая ему Милава, она мать его сына. И боярину Хабару он обещал, что не даст женщину в обиду, а потому вправе по старшинству и долгу дать совет Изяславу, как с женой жить, беды не наживая.

- Угости мёдом, боярыня, - Ладомир взял Милаву за локоть. - Да и мальчишку надо согреть, задубел он на ветру.

Яромир здорово подрос с тех пор, как Ладомир видел его в последний раз, и, судя по тому, как Мечислав взглянул сначала на воеводу, а потом на ребенка, сходство меж ними проявлялось вполне отчётливо. Надо полагать, что Изяслав это сходство тоже заметил, а потому и смотрит сейчас на гостя если и не враждебно, то без большого дружелюбия.

За последний год Ставров сын изрядно в плечах раздался, да и повадки были уже не мальчишескими, а мужскими. К столу он приглашал Ладомира как равный равного, ничем боярского достоинства не уронив. Ладомиру такие перемены в Изяславе понравились - в отца своего пошёл молодой боярин, а Ставр не был последним ни на войне, ни в совете.

- Здрав будь, боярин Ладомир,- говорил Изяслав уже густым баком, и слова его прозвучали внушительно.

- И тебе здравия, боярин Изяслав, - произнёс положенную фразу гость. - А дому твоему множится и в чадах и в богатстве.

Столь пришедшаяся по сердцу Изяславу ятвяжская полонянка была тут же и даже попыталась поднести гостю чарку с мёдом, но Ладомир не принял здравия из её рук, а принял его из рук законной жены, как это и положено по обычаю. Изяслав пренебрежение воеводы заметил и побурел от обиды.

- Зря хмуришься, боярин, - усмехнулся Ладомир. - Не должно быть так, чтобы при жене в доме верховодила холопка-наложница.

- Это мой дом, а не твой, - вспылил Изяслав. - И здесь я боярин.

- А коли ты боярин, то блюди и свою честь, и честь жены, и честь рода, из которого её взял. Обычай этот пришёл к нам от дедов-прадедов и не с пустого места взялся. А ты, возвышая холопку, против общего ряда идёшь. Если завел потаскушку, то держи её подальше от жениных глаз и не вводи других в искушение. Был бы здесь боярин Хабар, он бы тебе учинил спрос за поношение своего рода. Не раба тебе Милава, а жена, и негоже её ущемлять в правах.

Изяслав даже чарку отодвинул в сторону и не стал пить за здравие Ладомира. Сидел насупленным бычком, словно собирался боднуть гостя побольнее, да не хватало смелости. Слушать-то он слушал, но на сердце копилась обида. Она и прорвалась наружу, как только Ладомир замолчал.

- Знаю я, почему ты защищаешь Милаву, - от басовитости в голосе Изяслава не осталось ничего, сорвался на бабий визг. - Яромира она нагуляла с тобой.

- Замолчь, - рявкнул Ладомир так, что отшатнулись все стоявшие вокруг стола холопки, а сидевший рядом на лавке Мечислав вздрогнул. - Это не твоего ума дело, от кого родила жёнка до того, как пришла под твой гонт. Но коли ты её назвал своей женой, то и ребёнок тебе родной, от какого бы отца он ни был. Я чужую жену взял с четырьмя детьми и за всех четверых теперь в ответе. А ты обязан отвечать за Яромира, а не шпынять жену за чужое чадо. Ты её не девкой брал. И половина твоих земель в Плеши дана за Милавой. Коли решит боярин Хабар, что ты бесчестишь его дочь, то вправе он взять от тебя и дочь свою и земли. И никто ему слова не скажет поперёк, а я, плешанский воевода, рассужу - быть посему. Ни твой отец, ни твои родичи не одобрят тебя, Изяслав, ecли ты из пустой блажи порушишь большое дело.

Пыхтел, пыхтел Изяслав, а так и не нашёл, что возразить Ладомиру, только губы поджал да насупил брови. Но плешанский воевода его гнева не испугался и принял из рук Милавы вторую чарку, пожелав ей счастливо разрешиться чадом к положенному сроку.

- А будешь в другой раз принимать боярина по чину в своём доме, так сапоги обувай, не то могу принять за небрежение и оскорбление чести. И рубаху можно по пузу распускать только когда приняли по третьей чарке, а до этого держи подпоясанной. Не прими мои слова за обиду, боярин Изяслав, меня тоже и ближние и дальние учили уму-разуму.

На том и покинул дом боярина Изяслава плешанский воевода Ладомир. Как ни злобился на него Ставров сын, а с крыльца проводил, как и положено обычаем. И рядом с ним не холопка стояла, а боярыня Милава. Так-то оно и лучше: и для Изяслава, и для Милавы, и для наложницы. А то Хабарова дочка и впрямь отравила бы холопку, да и мужа своего извела бы, чего доброго, если встал бы поперёк. Так оно и бывает с теми, кто ломит против заведённого порядка. И сам Ладомир, случается, на молодых холопок не только глаз кладёт, но ведь не при жене же такие дела делаются.

Пока шёл от Изяславовой усадьбы, бросил взгляд на торговые ряды. И навесы кое-где пообвалились, и амбары под купеческий товар показались маломерными. Хотелось, чтобы было в Плеши если и не так, как в Киеве, то хотя бы как в Полоцке. A потому и прикидывал в уме, сколько потребуется брёвен, чтобы перебрать обветшавшие строения. А ещё не худо бы вымостить Плешь камнем, как в Киеве, или выстелить торг плахами, как в Новгороде. Но на это трудно будет подвинуть плешанский люд - пообвыкли жить по весне в грязи, а по лету в пыли. Пока до дома шёл, язык устал отвечать за здравие. Можно, конечно, и промолчать, упиваясь боярской спесью, но не в привычках Ладомира глядеть поверх голов, никого вокруг себя не замечая.

Две сотни дворов без малого в Плеши, а под каждым гонтом меньше десятка родичей не бывает, а всего жителей никак не меньше трёх тысяч. Да добавьте к этому ещё выселки за городом, таких не менее двух десятков. С Плешью эти сёла связаны кровно, ну и подати и в полоцкую и в киевскую казну с них собирать не забывали. Эту заботу воевода возложил на бывшего Киряева тивуна Рябца. А чтобы хитрован не вздумал утеснять смердов, поставил над ним Твердислава. Твердислава Рябец боялся даже больше, чем Ладомира, как, впрочем, многие в Плеши. Иные жёнки, завидев его издалека, прятались за ворота в великом испуге и смятении. И прозвище плешане Твердиславу дали подходящее - Гавран, которое уже настолько к нему прилипло, что по иному его не называли даже в Ладомировом доме.

А говорящий Твердиславов гавранёнок оклемался за год и теперь норовил летать по всему дому, пугая женщин и потешая подрастающую детвору. Войнег все грозился свернуть ему шею, да так и не свернул - то ли по забывчивости, то ли из нежелания связываться с Твердиславом, который не простил бы побратиму смерти забавной птицы.