Дана Арнаутова - Колечко

— Один эклер и избушку, пожалуйста, — шевелятся мои губы.

В этот момент меня трогают за плечо. Воздух вокруг сгущается, как сироп, и я медленно поворачиваюсь. Передо мной Альберт — я помню его у по сходкам у Иржи — яркий, шумный бородач с глубоким баритоном. Журналист, кажется… Бледен, глаза испуганные.

— Они уже здесь, — шепчет он. — Беги. Пришли за тобой.

Я с трудом понимаю, что он говорит, потом улыбаюсь ему так же механически, как мне — продавщица.

— Именно это я и делаю. Сейчас меня здесь не будет.

В глазах Альберта немой вопрос. Я вдруг обнаруживаю, что держу пирожное в руках и совершенно не управляю тем, что делаю. Мертвенно улыбаюсь продавщице, и она оскаливается в ответ.

— Посмотри, какая прелесть, — говорю я еще сильнее побледневшему Альберту чужим скрипучим голосом. — Попробуй. И ты тоже уйдешь отсюда.

Альберт отшатывается. Я подношу избушку к глазам и вглядываюсь в тусклые леденцовые окна. Они, как глаза продавщицы, начинают расти, затягивать меня. Все вокруг темнеет, сливается в неясные пятна и кружится, кружится, кружится…

А потом я вижу ветхую, покосившуюся избу с провалами черных слепых окон, перекошенной дверью и потрескавшимися бревнами, заросшими противным серо-зеленым мхом. Оборачиваюсь. За моей спиной топкое даже на вид болото, покрытое липкой ряской. Через него перекинут полуразвалившийся мостик из гнилых, позеленевших, скользких бревен, с покоробленными, когда-то резными перилами. Я делаю шаг от избы. Передо мной, прямо из травы, вырастает тропинка, и я иду по ней. Иду, как я откуда-то знаю, к городу, оставляя за спиной громкое ехидное кваканье лягушек.

Какой этот город? Странный. Узкие извилистые улицы, старинные и просто старые дома. Кружевные кованые фонари на высоких ножках бросают на каменную мостовую тусклые желтые пятна. По ночам никто не выходит из домов наружу — боятся монстров. Я их еще не видел. Так же, как и раньше, я просто знаю. Знаю, что монстры живут за рекой, а сюда наведываются по ночам. Знаю, что появились они недавно, почти неуязвимы и убивают, почему-то, не всех. Говорят, что жертва сама идет им навстречу как завороженная.

Бреду по улице без направления и цели. Сейчас ночь, но я почему-то нисколько не боюсь. Местные, те сидят дома. Вскоре меня догоняют, шагая по выщербленной мостовой уверенной тяжелой поступью, трое. Кожаные куртки с металлическими накладками, тяжелые алебарды, холодные глаза. Городская стража. Знаю, что кому-то из стражи, дежурящей по ночам, удалось убить монстра. Может быть, именно этим. Глядя на них, я бы в это поверил. Проходят, подозрительно глянув на меня. Я не знаю здесь никого. Иржи, Альберт, другие — все остались далеко. Я просто иду, сам не зная куда, пока впереди, где-то в лабиринте тесных темных улочек не раздается крик.

Я не ускоряю шага, зная, что не успею, но и не опоздаю. Странно, но бывает и так. Из темноты на меня вылетает огромная тень и, едва не сбив с ног, скрывается за поворотом гибкими длинными прыжками. Зато с ног меня сбивают двое из стражи, бегущие за тенью, и я только тогда понимаю, что это было. Поднимаясь на ноги, делаю еще шаг. Под фонарем, в зыбкой лужице света, лежат двое, и то, что я принимаю за черную тень, расползается все дальше. Один — в кожаной куртке, кровь еще хлещет из разорванного горла. Другой… Белое лицо, короткая черная борода, странно знакомое лицо — Альберт! Я наклоняюсь, и он шепчет:

— Возвращайся…

Пытаться помочь бесполезно, жизни в нем — на несколько слов. И он шепчет, сам все понимая:

— Иржи, помнишь, говорил… Все связано… Монстры здесь, а там он, в мундире… Убей… Монстры…

Я слушаю, холодно и отрешенно, а он говорит все тише, и при каждом слове кровь толчками выплескивается из черной раны на животе, а в просвете распоротой куртки — клубок сизых внутренностей.

— Я за тобой. Ты должен убить. Не здесь, там… Может, Иржи еще жив, тогда…

Он не договаривает, сползая по стене. Я ухожу не оглядываясь.

Возле избы так же сыро, и во всю глотку вопят лягушки. Мха как будто прибавилось, а мост почти рухнул. Я подхожу и бездумно разглядываю омерзительную ряску на поверхности пруда, потом оборачиваюсь на шорох за спиной. Там, почесывая голую волосатую грудь, стоит нечто, весьма похожее на человека, но с короткими, в ладонь длиной, потрескавшимися рожками, острыми ушами и, от уха до уха, пастью, из углов которой торчат желтые тупые клыки. Молча смотрю на существо: ни любопытства, ни страха. Оно презрительно меряет меня взглядом желтых глаз с вертикальными зрачками, а потом тычет указательным пальцем с толстым обломанным когтем в сторону избушки и, сплюнув на траву, уходит за угол, сутулясь и волоча ноги.

Я поднимаюсь по крыльцу, едва не провалившись на гнилых досках, и тянусь к позеленевшей дверной ручке. Тут же меня охватывает знакомое чувство липкой замедленности происходящего. С трудом открываю скрипучую, едва держащуюся на петлях дверь. За ней — вязкая, черная, мерно колышущаяся, плотная пустота, в которую меня и затягивает, как в воронку.

Открываю глаза я в знакомом магазинчике, у ярко освещенного прилавка с пирожными. Но избушек из печенья уже нет. Поворачиваюсь к продавщице и натыкаюсь на тупой сонный взгляд, похожий на взгляд мороженой рыбы. Пожалуй, спрашивать ее бесполезно. Все. Дверь закрылась. С чувством спокойной обреченности я иду к двери, мимолетно завидуя оставшемуся на узкой улочке странного города Альберту, для которого все уже закончилось.

На этой улице, сразу за стеклянными дверями, на чисто вымытых низеньких мраморных ступеньках меня уже ждут. Их двое. Цепкие внимательные взгляды. Одинаковые короткие стрижки. Длинные темные плащи военного покроя. Они профессионально вежливы. Чувствую твердые пальцы на локте и вдруг замечаю что-то у себя в руке. Эклер… Эклер за пару блестящих монет, названия которых я то ли не знаю, то ли не помню. Двое тоже смотрят на пирожное и даже улыбаются одинаково. А за их спинами очередной плакат, блестящий полоской еще не высохшего клея. И тогда я срываюсь.

Я вижу тонкий изящный профиль Иржи, запускающего пальцы в растрепанные вихры, читающего свои новые стихи, размахивая пустой чашкой, и хохочущего над очередным выступлением черных мундиров. И представляю это лицо окровавленным, разбитым, бессмысленно мертвым. Я думаю об Альберте, бежавшем отсюда и нашедшем смерть под уличным фонарем неизвестного города. О других: взятых на улице и ставших смертельной ловушкой квартирах; о расстрелянных и растоптанных; о тех, кто еще только ждет, сидя в своих холодных, потерявших уют домах, ждет вежливого спокойного стука в дверь.

И меня охватывает такая ледяная безудержная ярость, что, будь на месте этих двоих человек с плаката, я, наверное, вцепился бы ему в глотку не хуже монстра, убившего Альберта и неизвестного стражника.