Барбара Хэмбли - Те, кто охотится в ночи. Драконья Погибель

— Лидия!

Имя жены отдалось эхом над съеденными темнотой ступенями, но еще за секунду до этого Джеймс Эшер понял: что-то случилось.

Дом был тих, но отнюдь не пуст.

Прислушиваясь, замер в темной прихожей. Наверху, за поворотом неосвещенной лестницы — ни звука. И толстуха Элен не спешит, выбравшись из дальней двери, принять черную оксфордскую мантию и квадратную шапочку хозяина. Судя по пронизывающему холоду осенней ночи, наполнявшему дом, огонь сегодня не разжигали. Обычно Эшер не обращал внимания на приглушенный грохот посуды, доносящийся из кухни, где хозяйничала миссис Граймс; теперь же его отсутствие оглушило подобно колокольному звону.

Случись такое шесть лет назад, Эшер без колебаний отступил бы за порог, готовый к любой опасности, — поведение, несколько неожиданное для скромного преподавателя Нового колледжа. Однако Эшер в течение долгих лет тайно участвовал в том, что принято уклончиво называть Большой Игрой, занимаясь вроде бы невинным делом — сбором филологического материала в оккупированной англичанами Претории, в вельде среди буров, при кайзеровском дворе в Берлине, а то и на заснеженных улицах Санкт-Петербурга. Но, даже выйдя из Игры, он отчетливо сознавал, что его-то самого Игра никогда не оставит.

Какую-то секунду он колебался. Вне всякого сомнения, Лидия была там, в доме.

Затем бесшумно (если не считать шелковистого шороха его просторной мантии) он отступил за порог — в сырой туман, покрывавший даже ступени крыльца. В доме была опасность, но Эшер не чувствовал страха — им владело лишь холодное бешенство. Что бы там ни происходило, в эту историю были втянуты Лидия и слуги.

Если они посмеют к ней прикоснуться…

Кто «они»? Этого он пока еще не знал, но семнадцать лет секретной службы на благо королеве (ныне — королю) подарили ему пугающий избыток возможностей.

В скрадывающем звуки тумане он пересек мощенную булыжником Холиуэлл-стрит и возле темной стены колледжа выждал, прислушиваясь. Те, в доме, кем бы они там ни были, наверняка слышали его зов. Следовательно, тоже выжидали…

Лидия, догадываясь о многом, — давно, еще в те годы, когда юна, шестнадцатилетняя школьница, играла в крокет с молодым коллегой своего дяди на обширных лугах, принадлежащих ее отцу, — однажды спросила, каким это образом Эшер избегает провала в своих заграничных вояжах.

— Я имею в виду, когда все вскрывается и обнаруживается, что похищены секретные документы, вы ведь находитесь там…

Он рассмеялся и сказал:

— Ну, во-первых, секретные документы не похищаются, они лишь аккуратно копируются. А что до остального, то лучшая защита — это казаться человеком, которому просто не пристало этим заниматься.

— Это здесь вы кажетесь таким. — Огромные светло-карие глаза изучали его сквозь очки в стальной оправе. Тоненькая агрессивная девчонка в ту пору еще только начинала превращаться в нежную хрупкую девушку. В присутствии молодых людей, которые уже обращали на нее внимание, Лидия очков не носила, умудряясь играть в крокет вслепую и угадывать содержание меню. А вот Эшера она вроде бы совершенно не стеснялась. В скромной хлопчатобумажной блузке, с красно-голубым школьным галстуком, с длинными рыжими волосами, спутанными изменчивым ветром, она напоминала голенастую болотную фею, безуспешно пытающуюся притвориться английской школьницей. — А трудно превращаться из одного человека в другого?

На секунду он задумался, затем покачал головой.

— Все равно что влезать в выходной костюм, — сказал он, уверенный, что Лидия его поймет.

Она засмеялась, и смех ее был светел, как апрельское солнце. Эшер запомнил этот смех, как запомнил он сырой туман, встающий над лугами Черуэлла, или неземную нежность голосов, плывущих майским утром с башни Модлин-колледжа, напоминая отдаленное пение ангелов. Он хранил эти воспоминания в тайном уголке сердца, как мальчишка хранит свои сокровища в коробке из-под ботинок с тем, чтобы вызвать их в памяти где-нибудь в Китае или посреди вельда, если дела пойдут совсем уже скверно. Лишь несколько лет спустя он понял, что смех Лидии и солнечный свет, играющий сердоликом в ее волосах, были драгоценны ему вовсе не как символ мирного времени преподавания и учебы, когда человек играет в крокет с юной племянницей своего декана, а просто потому, что он уже тогда был отчаянно влюблен в эту девчонку. Когда же он это наконец понял, сердце его было разбито…

Теперь годы ученых трудов, покоя и счастья отлетали от него, как раздуваемая ветром университетская мантия. Эшер двинулся вниз по узкой улочке, минуя ряд кирпичных строений с плоскими фасадами, туда, где начинался лабиринт глухих переулков.

Если с ней хоть что-нибудь случится…

Из переулка позади домов Эшер мог видеть горящий в его кабинете газовый рожок, но туман и кружево портьер не давали возможности различить что-либо еще. По Холиуэлл-стрит прокатил экипаж; цокот копыт и звяканье упряжи огласили вымощенное булыжником кирпичное ущелье. В глубине влажного серого сада широкое окно кухни светилось, как подготовленная к действию сцена. Горел единственный рожок над плитой — большое стекло давало достаточно света вплоть до наступления сумерек. Следовательно, все произошло не позже семи…

Что — все? Несмотря на холод и предельную сосредоточенность, Эшер слегка усмехнулся, представив себя штурмующим свой собственный дом подобно Робертсу, освобождающему Мэйфкинг. И все с тем, чтобы найти записку: «Отец болен, ушла его навестить, слуг отпустила на ночь. Лидия».

Однако вся беда в том, что его жене (а Эшера до сих пор поражала мысль, что Лидия, несмотря ни на что, все-таки стала в итоге его женой) небрежность была свойственна в той же степени, как ему робость. Да она бы никогда не отпустила миссис Граймс и обеих служанок, не говоря уже о кучере Майке, не распорядившись предварительно об ужине для мужа. И уж обязательно бы известила его, послав кого-нибудь в колледж с запиской об изменившихся планах.

Но вся эта логическая цепь, в течение доли секунды выстроившаяся в мозгу Эшера, была ему в сущности не нужна. За годы скитаний он слишком хорошо научился распознавать запах опасности, а теперь дом буквально разил ею.

Держась путаницы лоз, оплетавших садовую стену, и помня о зияющих чернотой окнах второго этажа, он добрался до кухонной двери.