Карина Демина - Наират-1. Смерть ничего не решает

И еще дед понял, что никогда больше не станет просить за агента Грача.

Гулкий удар гонга разнесся над лагерем, распугивая воронье. Зашевелились люди, сворачивая шатры, выводя лошадей, растаскивая сундуки по подводам. Лениво наблюдали за суетой шады, грозились плетьми нойоны. Гремело железо, и колючий снег укрывал проплешины погасших костров.

Запрыгнув в седло, Элья накинула капюшон, пальцами коснувшись короткого ежика волос. Ырхыз, поймав жест, усмехнулся, подмигнул и поднял руку, уже не ей — Морхаю, а тот, повинуясь приказу, поднес к губам турий рог. Сейчас подаст сигнал, и два десятка кунгаев-конников в гладких панцирях двинутся неспешной рысью. Взлетят над трактом штандарты и флаги, и охрипшие к десятому дню пути глашатаи заведут привычное:

— Слава тегину!

И потянется вереница конного люда, запряженных волами повозок да отяжелевших от позолоты карет.

Чем дальше уходили от Ханмы, тем меньше людей собиралось на обочинах тракта. Тише становились приветственные крики, мрачнее лица, беднее одежда, и лишь по-прежнему тянулись руки, выпрашивая подаяние. Уродлив был край. И снежная белизна не скрывала ни нищеты, ни грязи.

Слава тегину… Любят ли его? Или отрабатывают повинность, изображая любовь? Надеются. На что? На мир, который должен подписать этот странный человек? Безумный, беспечный, он норовил вырваться из-под плотной опеки и ненавидел навязанную стражу. Должно быть, видел в ней вовсе не защиту.

Элье полагалось быть рядом: не приказ, не требование — желание. Но тегину не стоит отказывать в его желаниях.

— Надо что-то делать, — сказал Ырхыз однажды. — Ты же видишь, что тут творится?

Она видела. Повешенных с табличками на груди. Замерзших в снегу. Видела поеденных зверьми. Сожженных и забитых камнями слепцов. Хорошо запомнила старуху с бельмами на глазах, которая выскочила на дорогу скуля и воя, а следом за нею — стая псов, и видела как стража Ырхыза заслонялась от старухи щитам и ждала, не пытаясь вмешаться. Помнила, как потом, когда вожак, волчий метис, отвел стаю, те же стражники споро закидывали тело еловыми лапами. Кырым разливал поверху огонь, а харус заунывно читал молитву, брезгливо поглядывая на торчащую из веток руку с разгрызенными пальцами. А потом шипело и воняло. Хороший огонь у камов, злой. Посольство ждало и двинулось дальше, лишь когда на земле осталось смолистое пятно.

После того случая Ырхыз остаток дня молчал, и ночью не ложился, ходил по шатру, раздраженный, готовый сорваться, но сдерживающий себя. Тогда Элья не решилась спросить, чем же так не угодила старуха.

А поутру на пути попался возок с бродячими циркачами, которые развеселили тегина. Те циркачи до сих пор плелись где-то в хвосте поезда. Старуха же будто позабылась, равно как и городок, что вчера остался позади. Там Ырхыз почтил своим присутствием казнь, и Элье вновь пришлось быть рядом, сдерживая позывы тошноты, правда, уже весьма редкие.

В чем провинился толстяк в рваной хламиде, она не поняла. Проворовался ли, по глупости ли рассорился с городским управителем, но умирал он достаточно долго, чтобы искупить любую вину. Когда же, убрав изуродованные останки, на помост втащили женщину, Элья закрыла глаза. Так и стояла, вцепившись в спинку Ырхызова кресла.

Потом женщину сменил парень, по виду однолеток тегина, а следом — девушка, почти девочка, если Элья что-то понимала… Вернее, она ничего не понимала, ибо в происходящем не было логики, лишь варварская жестокость, привычная и вековечная, судя по толпе зевак. Нет, они не радовались мучениям толстяка, не орали в восторгах, когда с парня сдирали очередной шмат кожи. Они просто наблюдали за происходящим, и одинаковая обыденность отражалась на лицах нойонов и физиях свинопасов, привычка читалась в глазах кунгаев эскорта и местных пейзан. И похоже, неизбежность происходящего была очевидна всем.

Впрочем, девушку Ырхыз пощадил. Кажется, она присоединилась к обозу, найдя приют в возке циркачей.

— Одной шлюхой больше, — обмолвился хан-кунгай Морхай, начальник охраны Ырхыза.

— Тегин милосерден, — тихо произнес Кырым.

И словно эхом его слов понеслись над толпой крики харусаров:

— Милосерден тегин волею Всевдящего! Милостив!

— Милосерден! Милостив тегин! — отражала и множила крик толпа. Нойоны-наир лишь слегка шевелили губами по привычке, а простой люд отчаянно надсаживал глотки, затягивая. — Мииилосеееерден!

Этим все и завершилось.

Так нужен ли мир этой земле? Элья не знала. Они же воюют даже без войны. Они бездумно и бесцельно уничтожают друг друга, руководствуясь какими-то совершенно чуждыми разуму правилами и обычаями, повинуясь суевериям или собственным прихотям, каковой и являлось то самое милосердие Ырхыза.

Ближе к вечеру настроение тегина переменилось. Теперь Элья ощущала эти перемены, как некогда приближение грозы. Не слова, не жесты, не взгляд, но что-то совершенно иное, неосязаемое. Привкус ежевики на кончике языка, легкое покалывание подушечек пальцев и зудящие лопатки. Да, пожалуй, лопатки — самый верный признак.

— Эге-ге-гей! — Ырхыз подхлестнул коня, вырываясь вперед. — Догоняй!

Она догоняет, и два десятка закованных в металл кунгаев тоже. И если Элья не удержится в седле, они вряд ли остановятся, скорее уж втопчут в закостеневшую с морозов землю. Поэтому надо держаться, прижаться к скользкой шее, вцепившись руками в желтую гриву.

Треклятый мальчишка! Если свернет себе шею, то заодно и ее похоронит. Кому она будет нужна, кроме как для вскрытия?

А Ырхыз оборачивается, машет рукой и откидывается назад, почти ложась на конский круп. Что он делает? Сумасшедший!