Блэки Хол - Sindroma unicuma. Книга 2.

Силу воли начисто сметает в полутемном коридоре, и твое тело творит нечто невообразимое, хотя ты не хотел. Ни капельки. И ни разу не думал об том, как мог бы с ней в лифте или в машине. Её согласие выбивает почву из-под ног, и ты понимаешь, что тебе нужно. Необходимо попробовать с ней и сравнить с другими. Всего-то делов.

Ты никогда не связывался с девчонками её сорта, потому что данный сорт для тебя раньше не существовал. Намекаешь, что не прочь, и любая уцепится за хорошее предложение. Любая, но эта — упрямая и гордая, хотя не в её положении оскорбляться при просвечивающей от недоедания коже. Гордость нужно вовремя складывать к ногам благодетеля. Ты обойдешься без нее, у тебя есть кукла. Замороженная.

Злой невыспавшийся друг подтверждает догадку: «Ты зациклился. Поимей, оцени и топай за следующей». Вот оно, подтверждение твоих метаний. Почти.

Тебя беспокоит другое, засевшее глубже. Ты изломал голову, размышляя над причинами её лжи и притворства, и вдруг сознаешь, что думаешь совершенно о другом: как она живет, с кем здоровается каждое утро, что делает каждый вечер, о чем сплетничает с соседкой и чем питается — святым духом?

На занятиях сидишь ниже, чем она, но чувствуешь, что её взгляд устремлен в твою сторону. Ты слышишь, как бешено стучит её сердце, когда намеренно провоцируешь её. Она твоя — приходи и бери, но взять становится мало. Взять и уйти — мелко и скучно. Хочется больше. Тебе нужно, чтобы она ложилась спать и просыпалась с мыслью о тебе, а еще лучше — чтобы лежала ночами без сна. Также как и ты. Да, это будет достойным наказанием для девчонки, обманувшей всех, но не тебя.

В каком-то нищем клубе внезапно открывается истина, почему тебя выворачивало наизнанку долгое время. Понимание приходит поздно, когда она умирает на твоих коленях. Ведь у вас могло получиться, — думаешь ты. В лифте и в машине. И в душе. Важно ли, что она другая? Совсем другая. Ни одна из девчонок не похожа на нее.

Она верит, что может спасти мир, но кто защитит её от мира, полного жестокости и боли? Только ты, и когда она со стоном выдыхает твое имя, ты клянешься себе, что услышишь от неё не раз, и наср*ть, что бы там не думали другие.

А потом узнаешь, что тебя использовали. В воспитательных целях, как нашкодившего щенка, потыкали носом в сделанную лужу. Преподнесли урок. Тебе не следовало опускаться до черни и валять имя в грязи. Не забывай о своей ступеньке.

Она не поймет и не станет слушать, потому что за последствия твоей выходки отвечают шестнадцать кварталов и сто тысяч человек, которые желают тебе «добра», и среди них козел, с которым она целовалась у ворот института. За это ты с удовольствием выбьешь ему зубы в следующий раз.

Ты придурок. С девчонками себя так не ведут, — говорит друг. Ты полный придурок.

Ты стоишь посередине зала и смотришь на нее, растерянную и потерявшую дар речи. Она. У тебя. Дома.

И тут тебя осеняет, что с некоторых пор в твоем списке иной порядок приоритетов.

Скромность закончилась за дверью, захлопнувшейся за моей спиной. Заливший помещение свет явил взгляду высоченный потолок сложной конструкции с обрывающимися ломаными линиями, стены терракотового и кукурузного цветов, мебель, разбросанную по огромному залу, и слева от входа — многогранное окно от пола и до потолка, около которого незнакомое растение в кадке раскинуло высоченные листья-лопухи.

— А… разуваться надо? — спросила я неловко.

— Как хочешь, — бросил Мелёшин ключи на тумбочку у входа. — Полы теплые.

Пожалуй, сниму сапоги.

— Когда мы говорили о скромности, то имели в виду разные понятия, — сказала я, поставив обувь в углу, зонированном как прихожая, хотя огромное помещение не делилось перегородками или стенами. От двери проглядывалась небольшая кухня у стены, противоположной окну.

Мэл, раздевшись, прошел к дивану в центре зала и поставил сумку.

— Не бойся, Папена, никто тебя не съест.

Фыркнув надменно, я выдвинулась в середину помещения. Высота пустого незанятого пространства над головой почему-то давила и пугала. Мне привычнее маленькие комнатушки, прикрывающие бока и тылы, а в Мелёшинской квартире возникло ощущение опасности и незащищенности.

Два креслица с оригинальными гнутыми спинками и столик между ними, очевидно, означали уголок для чтения и приватных разговоров. Хотя сомневаюсь, что Мелёшин сидел в них и беседовал. Когда ему читать, он веселиться не успевает.

В центре стоял большой диван со спинкой и подушками, у окна — дизайнерский стеклянный стол для письма с парочкой таких же стульев. Рядом непонятная лежанка, наверное, чтобы, устроившись на ней, посматривать на город.

Поглядев на часы, я машинально потянулась: гномик сигнализировал начало двенадцатого.

— Хочешь перекусить? — Мэл направился в зелено-серую кухонную зону. Издали были видны столы и многочисленные шкафчики.

— Нет, спасибо. А где твой чулан?

— Вот, — Мелёшин показал на диван бутылкой с яркой этикеткой, зажатой в руке.

Как же так? Мне обещали темный, пыльный чулан с пауками! От огорчения на глаза навернулись слезы.

— Я думала, ты на нем спишь.

— Здесь есть отдельная спальня.

Да, от скромной жизни еще никто не умирал.

— Сам протираешь тряпочкой и моешь полы? — обвела я рукой квартирные просторы.

— Тружусь как пчелка, — подтвердил Мелёшин, отпив из бутылки, и облизнул получившиеся кремовые усы. — Точно не хочешь есть?

— Точно. Спать хочу.

— Хорошо. Пойду, поищу постельное белье, — направился он куда-то в сторону.

— Мелёш… Мэл! Ты здесь, что ли, предлагаешь спать? — крикнула я вслед.

— Могу уступить спальню, хочешь? — обернулся он на ходу. Подойдя к дальней стене, отворил незаметную дверь и скрылся за ней.

Нельзя Мелёшину ни в чем верить. Ни в чем. Хотя почему обвиняю его? У нас разные представления о жизни, поэтому приводить их к общему знаменателю бесполезно.

Пока Мэл отсутствовал, я подошла к окну. Панорама ночного города с большой высоты ошеломляла зрелищем залитых огнями проспектов и высотных зданий-исполинов. Глаза выхватили быстро движущуюся ленту, промелькнувшую вдали и исчезнувшую в темноте — это скоростной поезд канул в подземку. Мелкие точки фар ползли по улицам, растекаясь по своим делам. Столица, которая не спит.

— Нравится? — спросил над ухом подкравшийся Мелёшин, и я вздрогнула от неожиданности.

— Нравится. Поди специально ходишь голышом перед окошком, чтобы на тебя любовался весь город?

— Я бы походил, — ухмыльнулся он, — но стекло одностороннее. С улицы меня не увидишь, а внутри вполне осуществимо. Подушку не нашел, не знаю, куда домработница засунула, так что отдаю тебе свою и одеяло в придачу.

— Мы так не договаривались, — возмутилась я. — Чулана нет, к тому же делишься своей постелью. Сам-то как собираешься спать?