Павел Дробницкий - Пламя надежды

Это чувство пришло к нему практически сразу после его заточения, и тогда узник стал в конце каждого дня проговаривать вслух количество ударов и свое имя. Он знал, что не услышит свой голос и эти слова, но вибрация, идущая по телу давала ему надежду еще на один день.

— Восемьдесят шесть миллионов четыреста тысяч… Меня зовут Грей.

— Сколько вы говорите он провел в этой камере? — спросил лысый мужчина в костюме у надзирателя тюрьмы.

— Два года, восемь месяцев и двадцать шесть дней — усмехнувшись ответил тот, сплюнув себе под ноги, — упорный парень.

— Ничего не понимаю, — закрыв смотровое отверстие камеры сказал лысый и направился в сторону выхода вдоль коридора, полного криков с просьбами о помощи, помиловании и освобождении, — я должен как можно быстрее допросить его. Это беспрецедентный случай! Мы не имеем права держать тут гражданина человеческого общества. Почему вы так долго тянули и не вызывали меня?

— Знаете что, — надзиратель воспринял эти слова, как упрек себе, — это вопрос не ко мне, мое дело маленькое.

Лысый не стал переубеждать своего спутника в том, что он себе надумал и просто выйдя с этажа камер-карцеров направился за управляющим тюрьмой в его кабинет. После долгого разговора на повышенных тонах с управляющим, лысому все-таки удалось выбить согласие на допрос юноши и перевода его из карцера в обычную одиночную камеру.

— Здравствуй, Грей, меня зовут мистер Харрис, но если хочешь, можешь называть меня Рик.

Грей — молодой, исхудавший, если не истощенный, парень лет двадцати, сидел прикованный металлическими наручниками к столу и рассматривал с нескрываемой неприязнью сидевшего перед ним очередного выскочку в костюме. Этот был лысый с короткой ухоженной бородкой, одет в темно-синий брючный костюм, с черным галстуком.

— Сколько тебе лет, Грей? — мистер в костюме изобразил самую милую-притворную улыбку, которую только видел свет, но видя, что собеседник молчит убрал ее и стал серьезен, — пойми, я хочу помочь тебе, я хочу вытащить тебя отсюда.

Грей молча продолжал разглядывать человека перед ним.

— Хорошо, — Рик Харрис пролистал дело, лежавшее перед ним, — видимо ты не хочешь отвечать на вопросы, на которые уже давал ответы, но на новые ты ответишь?

Грей нехотя, как-то странно кивнул, будто ему это далось с большим трудом.

— Отлично, — отложив дело в сторону и погладив лысину, продолжил мужчина, — почему ты оказался в карцере?

— Потому что более двух недель за мной не было зафиксировано ни одной магической активности, — смотря куда-то сквозь мужчину в костюме проговорил Грей.

— Но по какой же причине тебя держали там так долго?

— По той же, что и запрятали меня сюда, — Грей сфокусировал взгляд на собеседнике, перестав смотреть сквозь него, от чего тот слегка поежился.

— Ты не хочешь поделиться со мной? — мистер Харрис слегка придвинулся ближе.

— Все здесь, — взглядом указал Грей на свое дело, — я уже все сказал более двух лет назад и все равно оказался там.

У Харриса пробежали мурашки от этого «там». Казалось, что юноша, с которым он разговаривал, побывал на том свете, а не просто в тюремной камере. Во всяком случае выглядел парень совсем плохо: темные спутанные отросшие волосы, почти атрофированные мышцы, он даже голову держал с какими-то усилиями, взгляд, редко фокусирующийся на каких-то вещах, устремленный куда-то в даль, а порой Грей начинал шептать цифры, как это делал в камере, по рассказам часовых.

— Ты знаешь, сколько ты пробыл в карцере?

— Два года, восемь месяцев, двадцать шесть дней, четырнадцать часов, тридцать восемь минут и сорок две секунды.

— Ты вел себя, не как обычные заключенные.

— Вы хотите сказать, что я не кричал, не звал на помощь, не умолял выпустить меня? — снова посмотрев в глаза Харрису спросил Грей, — потому что они хотели этого, те, кто упек меня сюда.

— Расскажи мне, как проходил твой день в карцере?

— День? — странно улыбнувшись и смотря куда-то в сторону переспросил Грей, — Каждый «день» был такой же темный, как и утро, и вечер, и ночь. Шлем, что надели на меня, посадив в карцер, плотно облегал, даже сдавливал голову, глаза, уши и нос, так, что я ничего не видел, не слышал и не чувствовал запаха. Он всегда был на мне, все время, что я пробыл в карцере. Дважды в день приходил дежурный охранник и совал мне в рот трубку. Высасывая странную тягучую консистенцию, похожую на слизь, я завтракал и обедал. Вкуса я абсолютно не чувствовал, что даже к лучшему, ведь я могу представить, что подмешивали туда тюремщики. Порой после моей «царской» трапезы меня начинало долго и мучительно выворачивать наизнанку. Вам когда-нибудь приходилось ходить под себя, потому что уже не было сил терпеть, мистер Харрис? Мне приходилось делать это ежедневно. Примерно раз в неделю мне все же меняли мою смирительную рубашку, в которой я был подвешен, но иногда, шутки ради меня вначале на час-другой подвешивали вверх ногами, чтобы мои нечистоты стекали вниз по моему телу и лицу. Сняв смирительную рубашку, меня окатывали водой, разминали атрофирующиеся мышцы пинками, одевали другую смирительную рубашку и снова подвешивали. Затем, в зависимости от дежурившего охранника, я получал пару дополнительных ударов, либо меня кололи чем-то острым, но так, чтобы не было очень сильной кровопотери. В остальное время, чтобы не сойти с ума, я считал удары своего сердца, единственное, что я мог ощущать в подвешенном состоянии.

Рик Харрис какое-то время сидел опешив и с раскрытым ртом, но затем сглотнув продолжил расспросы:

— А что ты почувствовал, когда с тебя полностью сняли оковы и шлем который закрывал глаза, уши и нос?

Грей вспомнил, как в тот день почувствовал движение рядом с собой, он едва успел удивиться, что «еду» принесли не по расписанию, как почувствовал, что резкими движениями его опускают вниз. Ему даже казалось, что он слышит звон цепей, но он не мог их слышать, это могли быть только воспоминания звуков перед заточением. Вот его положили на пол, сняли цепи и смирительную рубашку, а затем сняли шлем. Глаза и уши пронзила резкая боль от нахлынувшей информации, и если глаза он мог зажмурить, то уши зажать ему помешали не слушавшиеся, практически атрофированные руки.

— Я почувствовал ужасную боль, но я был рад ей, как был рад той боли, что приносили с собой надзиратели, ведь тогда я чувствовал, что я еще жив, что я существую и еще не растворился во тьме.

— Могу представить, — сочувственно ответил Харрис, решив поддержать юношу.

— Можешь представить? Да до сегодняшнего дня ты даже понятия не имел, как здесь обращаются с заключенными — зло рассмеялся Грей, от чего Харрис только сжался и промямлил извинения, — ты думаешь я один здесь такой? Да здесь сотни обычных людей, которых не сегодня, так завтра пытками заставят признаться, что они маги, которыми они не являются. И вот я их понимаю, иногда действительно было проще сознаться, чем терпеть эти муки. Так что можешь не изображать здесь сочувствующего альтруиста, а просто написать еще одну статью о том, какие упертые маги нынче пошли, как с десяток «помощников»-журналистов до тебя!