Екатерина Фёдорова - Под сенью проклятия

— Милая девица, не позовешь ли врачевательницу Мирону?

— Да запросто. — Согласилась я. И заорала: — Бабка Мирона! А бабка Мирона! Подь сюда, тебя госпожа какая-то изволит!

И хоть на красоту мне судьба поскупилась, но вот голосом не обидела. Красавица в вишневой утяжке — платьем это назвать было грешно — аж присела. Мужики, у которых рукава по ветру полоскались, что твои крылья у лебедей, тут же подступили к крыльцу. Один твердым голосом заявил:

— Так кричать при госпоже не.

Но та остановила его взмахом руки. А потом страдальчески вздохнула и осторожно так коснулась шеи под ушами. Заложило ей уши-то, видать.

— Тута я. — Недовольно сказали сбоку.

И со стороны распахнутых ворот появилась бабка Мирона.

Красавица обернулась. Бабка почему-то резко посуровела лицом, едва та стала к ней передом. Брови на переносице свела и губы в узелок стянула.

Тут мне стало так любопытно, что даже брови вверх поехали. Бабка, похоже, красотку в вишнях знала. И что забавно — стояли они обе молчком и друг на друга смотрели.

Вроде как в «гляделки» играли.

Ну, выиграла-то, положим, бабка. Оно и понятно — разве старую Мирону переглядишь? Она ж не только словом, она ещё и взглядом людей может стращать. И к совести призывать.

Непонятно другое — как только госпожа дрогнула и личико вниз опустила, бабка Мирона скуксилась. Вроде как плакать собралась.

И тут я поняла — быть беде. Желтяй, и тот вылез из будки, по ту сторону чудной подводы, и взвыл.

— Приехала за отданным. — Неожиданно визгливо сказала красавица.

— Про отдачу уговора не было. — Тут же возразила бабка.

Один из мужиков в рукавах-крыльях снова выступил вперед, теперь уже по направлению к бабке, и завел:

— Ты, сиволапая, как смеешь госпоже прекословить.

Но диво в вишневом опять остановило его ручкой и обратилось к Мироне:

— Говори да не заговаривайся, старуха. Хочешь за кражу младенца на суд пойти?

— Своим, что ль, объявишь? — С насмешкой бросила бабка.

Я вдруг осознала, что говорят они про меня. И двухмесячного младенца с сохнущей ручкой отдала бабке когда-то вот эта госпожа. Неужто она моя родительница? А по виду и не скажешь, ни по её, ни по моему.

Пока я стояла на крыльце, бледнела и холодела, бабка и госпожа продолжали ссориться. Мирона уперла руки в боки, сварливо провозгласила:

— И что ты с ней делать будешь? Куда в своих покоях приткнешь? Тебе бедная девка и раньше не нужна была. А нынче и вовсе обузой станет — укладу вашего не знает, павой с утра до вечера выступать не умеет. Она к работе привычна, сопли рукавом утирает.

Я возмущенно моргнула. Бабка сама, ещё четыре года назад мне объяснила, что так делать не годится. И я с тех пор — ни-ни, только в передник сморкаюсь.

— Что я с ней делать буду, то мое дело. — Сказала красавица, и в голосе у неё вроде как железо звенькнуло. — А твое дело чужое отдать.

— Как скажешь. — С притворной покорностью согласилась бабка. И, глянув мимо красавицы, сказала: — Триша, рыбка моя.

Это был условный знак, давно обговоренный нами. Бабка ласковыми словами никогда не зовет, только Триша да деваха. Раз я стала рыбкой, значит, надо бежать. Далеко и насколько ноги унесут. Бабка говорила, что всякие люди бывают, и потому, если вдруг припрется кто чужой, а она меня этак ласково, светиком или кисонькой покличет — надо тут же нестись в лес, затаится там и сидеть, пока день не минет.

Или ночь, если незваный гость ввечеру нагрянул.

— Иди-ка вещички собирай, ласточка ты моя. — Сладко пропела бабка.

А поскольку чудная подвода весь двор загородила, и кони мордами в сарай тыкались, я напрямик рванула. То есть вскочила на козлы, приделанные к передним колесам повозки — с одной стороны вскочила, а с другой выскочила. Потом на огород и через плетень в лес кинулась.

Далеко бежать я не стала. Так, добралась до Ручейного холма, что смотрит на наш с бабкой дом, забралась там на кривую ольху и начала выглядывать.

Повозка, расписанная алым и зеленым, по-прежнему стояла на дворе. Бабки и госпожи в вишневом платье нигде не было видно. Только мужики, полоща по ветру рукавами, бегали по огороду. Один даже рискнул выбраться за плетень.

Правда, тут ему не повезло. Как раз с той стороны огорода у нас недавно поселился старый медведь. Большой, бурый и вроде как солью присыпанный — седой, значит. Бабка Мирона утверждала, что зверь был не простой, из господского зверинца. На косолапом, как только он появился, красовался шипастый ошейник. Железную нашейку бабка потом сняла. Ещё увидит кто, языком трепать начнет, а там и хозяин медвежий объявиться. Господин какой-нибудь.

Зверинцы, как известно, простому люду не принадлежат, только господам. А господ умный человек избегает и к себе не приманивает. Ещё решат, что бабка-лекарка неведомой ворожбой господского зверя сманила. Конокрадов, как поймают с уведенным конем, сразу вешают — а за медведя, как сказывала бабка Мирона, могут и к порубной казни приговорить.

Воспоминания о зверинце у седого медведя остались недобрые, поэтому людей он не любил. Только меня да бабку терпел.

Мужик с складчатыми рукавами, полезший за плетень, именно на седого и нарвался. Даже я на своей ольхе расслышала визг. Обратно, на огород мужик вылетел испуганным зайцем. Одного рукава уже не было — его забрал себе медведь.

Видать, у нашего косолапого ещё со зверинца тяга к модам осталась.

После этого на дворе все затихло. Мужики, что вишневую госпожу сопровождали, на козлы залезли и там замерли. А сама госпожа вместе с бабкой Мироной, видать, в доме сидели, на двор носа не казали.

Такая тишь да гладь во дворе наступила, что любо-дорого.

Только жеребцы хвостами машут да Желтяй раза два из своей конуры гавкнул. Тянулось это долго — за такое время и ленивая курица яйцо снесет, не то что работная. Последняя ещё и с петухом прогуляться успеет.

Потом дверь в сенцы растворилась, гостья из дома вышла и ручкой махнула. Один из мужиков, тот, которому медведь рукав отодрал, тут же порскнул с козлов и на руках госпожу в расписную повозку переправил. Другой, что остался на козлах, тряхнул вожжами и гикнул по-особому. Вороные попятились, первый мужик вскочил на козлы, и колымага рванулась прочь.

На крыльцо тут же вышла бабка Мирона, приласкала вылезшего из будки Желтяя и пошла на огород.

Тут и дурень сообразил бы, что пора вертаться. Я скатилась с ольхи, разорвав по подолу сарафан, метнулась обратно к дому.

Пока бежала, сердце билось часто, но не от бега, а от смятения. Неужто и вправду эта краса — моя мать? И как у такой лебедушки, какую и королевичу за себя взять не зазорно, уродилась такая уродина?

Чуднее всего было то, что смотрелась госпожа в вишнях девкой на выданье. А не мамкой, у которой уж свое дите в невестину пору вошло.