Екатерина Фёдорова - Под сенью проклятия

Во дворе Морислана говорила откровенно. Даже если мужики в душегреях и рубахах со складчатыми рукавами не знали в точности, кто я, догадки у них появиться могли.

— Я их кормлю, одеваю и даю кров. — Надменно сказала госпожа моя мать. — Поэтому они забывают все, что слышали. А если я прикажу, забудут и то, что видели.

Колымага влетела в Соболеково, распугав кур, гулявших у въездной дороги. Я прилипла к оконцу двери. Дивные дома на два поверха, виденные мной ещё три года назад, когда бабка Мирона решила свозить меня на Соболековскую ярмарку, проносились мимо.

Проехав городище, повозка свернула на незнакомую дорогу и помчалась вперед.

К вечеру мы добрались до громадной реки, лениво текущей в зеленых берегах, поросших лесом. Здесь была наплавная переправа, уложенная поверх крупных лодок. У въезда один из мужиков заплатил стражу на въезде — целых три медяка! — и колымага застучала колесами по дощатому настилу.

Будь напротив кто другой, я бы спросила, как называется река.

Но госпожа в вишневом навряд ли ответит на вопросы прислуги. Так что пришлось прикусить язык.

Ехали мы долго, однако Морислана за всю дорогу куска хлеба в рот не положила, лишь отпивала время от времени из серебристой баклажки. Я, на неё глядючи, даже не решалась достать из корзины утрешние шанежки, уложенные туда бабкой Мироной. По пути повозка сделал две остановки в лесу. Каждый раз госпожа моя матушка капризным тоном приказывала идти за ней. Чтобы сторожить, пока она в кустах уединяется. Одна из остановок случилось возле родника, и я смогла вволю напиться.

Мягкая дрожь, сотрясавшая колымагу, убаюкивала. Как ни велико было мое любопытство к чужим деревушкам, городищам, лесам и полям, проплывавшим за окном, перед самым закатом дрема навалилась так, что я начала клевать носом.

И проснулась, когда затылок ударился об стенку сзади. Колымага остановилась. Я услышала голос Морисланы:

— Приехали. Помни мои слова, как тебя там. Триша, да?

Лицо её скрывала полутьма внутри повозки. Но я и без того знала, что госпожа родительница отлично помнит моё имя, потому как произнесла она его легко и быстро. Просто место мое хотела мне указать.

В оконце плеснул свет факелов, Морислана полезла наружу, а я последовала за ней, предварительно придвинув узел и корзину поближе к двери.

Госпожу Морислану встречали двое мужиков с факелами и две девки в белых передниках — прислужницы, сразу видно. Желтые отблески лизали ступени за спинами встречающих. В сгущающейся тьме над лестницей угадывались очертания громадного дома. Я с замиранием сердца поняла, что он высок, не на один поверх, а на два или даже больше. А потому восхищенно выдохнула, закинув оттягивающий руку узел за спину.

Госпожа Морислана, уже шедшая к ступеням, на звук моего вздоха повернулась, сказала утомленным голосом:

— Это Триша, травница. В последнее время я чувствую себя усталой, даже нездоровой. Она будет присматривать за мной, так что подберите ей горницу рядом с моими покоями. Чтобы была поблизости, если понадобится.

От того, что собственная родительница прилюдно признала меня чужачкой, травницей в услужении, я не ощутила ровным счетом ничего. То ли с устатку, то ли ещё от чего. Только желание спать навалилось ещё сильнее. Мы с бабкой Мироной обычно укладывались рано и в эту пору уже видели первые сны.

Заскрипели колеса — колымага, что привезла нас сюда, уезжала. Морислана развернулась, неспешно заскользила вверх по лестнице. Один из мужиков с факелом вышагивал перед ней. Вишневый подол, во тьме казавшийся почти черным, тек по ступеням длинным языком. Одна из девок семенила следом.

Другая, проводив их взглядом, повернулась в мою сторону. Сделала знак, подзывая, и зашагала по ступенькам вместе со вторым мужиком, державшим факел.

Я двинулась следом. Никто не предложил мне помочь с узлом или корзиной. Ступени оказались низкие и прятались в темноте, поэтому я не сразу сообразила, что это не дерево, а камень.

Гладкий, как хорошо отструганная липовая доска. С лестницы мы вошли в широкую полутемную горницу, где по стенам трепыхались язычки свечей. Прислужница отстала на мгновенье, чтобы притворить двустворчатые двери.

Внутри дома пол опять был каменным, из желтых и черных плит, сплетавшихся между собой, как полосы крашеной бересты в девичьем туеске. По стенам из теней проступали узоры, непонятные из-за скудности света. Потом я увидела в дальнем конце горницы начало ещё одной лестницы. Мужик, несший факел, направился к ней.

Я обрадовалась. Раз есть лестница, значит, дом точно на два поверха. В кои-то веки не просто погляжу на такую домину, но и поживу в ней. Лишь одно меня смущало — каменный пол. Нет, каменные приступки я уже видела, но чтобы внутри дома полы мостить из камня? Такого не водилось ни в Шатроке, ни в самом Соболекове. А уж там-то роскошество на каждом углу!

Может, мы уже приехали в Чистоград? То, что видели мои глаза, напоминало сказочный дворец из бабкиных сказок. Где же и стоять таким хоромам, как не в столицах?

Не дави мне на спину узел, и не оттягивай корзина больную руку, я бы заговорила с теми, кто шел рядом. Но взбираться по лестнице с ношей оказалось непросто. В полутьме приходилось щуриться и осторожничать, чтобы не промахнуться ногой мимо ступеньки. На второй поверх мы поднялись в молчании. Меня провели через громадную горницу, заполненную тьмой. Боковую её стену прорезали двери — мы зашли в ту, что оказалась в конце. Мужик все так же молча затеплил свечки от факела, что был у него в руке, степенно сказал:

— Доброй ночи.

И ушел. Задержавшаяся прислужница кивнула.

— Меня зовут Саньша. А ты, значит, Триша-травница будешь?

— Буду. — Я свалила узел с корзиной на пол, согнула и разогнула левую руку. Чувство онемения в локте постепенно проходило. — Подобру тебе, Саньша.

— И тебе. — Она с любопытством глянула на мою усохшую ладонь, потом мне в лицо. Горевшие в напольном подсвечнике свечи освещали её неровным светом с одной стороны, и видно было, что она моих лет. Может, чуть старше. И уж точно пышнее телом.

Я молча стояла, давая себя разглядеть. Даже вскинула нос, чтобы не прятать в тени скошенный подбородок. Наперекор всем моим ожиданиям, Саньша не сморщилась и не скривилась. Вместо этого она зевнула и почти равнодушно спросила:

— А ты, по говору слышно, тоже из тутешей?

— Из них.

Мы, тутеши, жили здесь испокон веков. Так мне бабка Мирона говорила. И если мужики с пышными рукавами, что сопровождали госпожу Мирослану в наш Шатрок, к тутешам не относились — по крайней мере, так я поняла по их говору — то Саньша точно была из нашенских. Из тутешей.