Марк Лоуренс - Братство дороги

– Не останавливайся!

С этими словами он бьет меня по плечам огромной, гладкой от частого использования дубиной. Уже представляю выражение его лица, когда я заставлю его сожрать эту штуку. Они зовут его Эйвери.

Из двадцати бойцов, что захватили нас на Орлантской дороге, осталось пятеро. Они нас теперь и конвоируют. Вообще-то такой человек, как нубанец, столь легко не сдается, но у двоих против двадцати мало шансов, особенно когда один из этих двоих еще ребенок. Нубанец сдался еще до того, как лошади Выбранных успели нас окружить. Чрезмерная гордость не позволила принять мне такое же решение столь же быстро.

– Шевелись!

Сзади под колено ударяют дубинкой, и меня резко подкашивает, а из-под ног с тропы сыплются и летят под откос камни. Кожу на запястьях натирает веревка, на которую мы сменили свое оружие. Зато теперь появилась возможность сбежать, так как доставить нас в горы на суд они отправили только пятерых. Как бы то ни было, у двоих против пяти больше шансов.

Впереди меня весь сгорбленный шагает нубанец, закрываясь от ливня широченными плечами. Не будь его руки связаны, он смог бы задушить четверых, пока я скармливал бы Эйвери его же дубинку.

Там, на Орлантской дороге, нубанец скинул с плеч арбалет, и тот упал наземь. Положил короткий меч на землю, оставив только нож в сапоге на случай, если вдруг его не станут обыскивать.

– Один черный, как дьявол, а другому нет и тринадцати! – крикнул Эйвери, когда они нас окружили.

Лошади били копытами и хлестали хвостами. Второй всадник перегнулся в седле и отвесил Эйвери пощечину. Превосходный удар, от которого остался белый отпечаток на красной щеке.

– Кто судья? – спросил худощавый седой мужчина с цепким взглядом.

– Судья – Арка, выборщик Джон. – Эйвери, проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, сердито взглянул на меня так, будто это моя ладонь отпечаталась на его лице.

– Арка. – Выборщик Джон кивнул, переводя взгляд с одного мужчины на другого. – Судья – Арка. Не ты, не я. Арка говорит за небеса. – Он проехал между нами. – И если этот человек или этот мальчишка – Выбранные, они станут вашими братьями!

И вот мы идем вдвоем, промокшие, замерзшие, избитые. Идем в гору, на суд, связанные и подгоняемые дубинкой Эйвери, а остальные четверо следят, чтобы мы не сделали и шага в сторону.

Опустив голову, я осторожно делаю каждый шаг, дождь струится с моих черных волос. Я размышляю об этой их Арке, ломая голову, как Арка может судить и что она может сказать. По всей видимости, ее слова имеют власть. Такую большую, что она удерживает разрозненную банду выборщика Джона вместе и заставляет подчиняться ему.

– Если ты окажешься Выбранным, то будешь ездить со мной, – сказал он.

– А если нет? – пробасил нубанец.

– Не будешь.

Вот и все, что требовалось, для того, чтобы стать одним из знаменитых своей преданностью и дисциплиной Выбранных – тех, кто внушал страх всем северным графствам Орланта. Людей хватали без разбора прямо на дороге и тайно судили, не руководствуясь ничем, кроме одобрения некой Арки, которая, без сомнения, является реликвией Зодчих, непостижимой игрушкой, пережившей войну.

Вода сбегает ручьями меж моих сапог, окрашивая потертую кожу черным.

– Черт!

Крик Эйвери переходит во что-то нечленораздельное, когда он поскальзывается и падает. Ему не помогает даже дубинка. Он распластывается на склоне холма и мгновение лежит, не понимая, что случилось. Когда же начинает подниматься, я прыгаю вперед и, перенеся весь вес на колено, наваливаюсь ему сзади на шею. Звук ломаемого позвоночника растворяется в дожде. Упершись связанными руками в его спину, мне удается встать раньше, чем остальные успевают до меня добраться. Эйвери не встает, не двигается и не стонет.

Чьи-то грубые руки оттаскивают меня, лезвие у горла холоднее ветра. Джон стоит передо мной, в его остекленевших глазах, непривычных к подобным эмоциям, намек на потрясение.

– Ты убил его! – кричит он. Пальцы на рукояти меча сжимаются и разжимаются не переставая.

– Так кто судья? – кричу я в ответ, и из моего горла рвется наружу смех.

До девяти лет я спал глубоко в мечтах, что закрывают нас от мира. Тернии разбудили меня. Открыли мне резкий вкус новых истин. Удерживали, пока умирал мой младший брат, и бесконечно долго не отпускали из своих объятий, пока люди моего дяди убивали мать. Я проснулся злым на весь мир, намеренным вернуть больше боли, чем получил.

– Я готов встретиться с Аркой и выслушать ее решение, – сказал я. – Потому что, если ее устами говорит само небо, мне есть, что ему ответить.

Глубоко в гряде облаков рикошетит молния, заставляя грозовые тучи светиться, и на одно биение сердца озаряет склоны светом. Молотит дождь, обжигая ледяным холодом, но я горю от воспоминаний о терниях и лихорадке, которую шипы вложили в мою кровь. Ливню не смыть моих грехов, эти пятна не отмыть водой. Горечь ран от терний уже не подсластить. Но небесная Арка ждет, и мне вдруг сильно хочется, чтобы она молвила обо мне.

Рука на мече Джона конвульсивно разжимается.

– Вперед.

Короткий кивок, брызги, и он уходит дальше. Я иду следом, уже в нетерпении, подъем больше не кажется таким крутым. Только нубанец оглядывается на Эйвери – тот все еще лежит в обнимку со склоном, – а затем бросает на меня настороженный взгляд, в котором ничего нельзя прочесть. Блеск моей маленькой победы меркнет, и уже не первый раз не слова нубанца, а его молчание заставляет меня пожелать стать лучше, чем я есть.

Другой Выбранный занимает место замыкающего конвоира. Греб – так они его зовут.

– Смотри под ноги, – говорю я. – Тут становится скользко.

Мы переваливаем через вершину гребня и начинаем спускаться в тень долины. Пронзительные стоны ветра смолкают до жалобного воя. Света не так много, но внизу, где по склону змеится тропа, я замечаю что-то неладное.

Я останавливаюсь, и Греб, ткнувшись в меня, разражается бранью.

– Там что-то не так с дождем.

Я всматриваюсь. Кажется, что на широком участке дождь падает слишком медленно, капли зависают над землей и образуют серую пелену падающей воды.

– Медленное время, – говорит Джон, не поворачиваясь и не повышая голоса.

Греб пинает меня по икре, и я иду дальше. Я слышал о медленном времени. Его клочья разбросаны по Аркадским горам – отголоски тех дней, когда Зодчие разрушили мир. Когда мир разлетается на осколки, всегда оказывается, что появились новые правила. У них был День Тысячи Солнц. У меня были тернии.

Я следую за нубанцем внутрь участка медленного времени – полосы в два-три ярда шириной. Снаружи кажется, что дождь падает свободно. При входе в это место окружение меняется, словно все нормально только там, где я иду. Впереди и позади дождь долбит землю так, словно каждую каплю выпустили из баллисты и она может пробить отверстие в броне. Мы проходим участок насквозь. Греб все еще с трудом продвигается, по-прежнему позади меня, медленно, как уличный мим, даже еще медленнее, пока не выбирается наружу и не начинает ускоряться. Медленное время прилипает к нему, не желая выпускать пленника. Даже на расстоянии в десять ярдов оно все еще цепляется за его кожу, но наконец он идет с нами в одном темпе.