Алексей Изверин - Империя (СИ)

— Милостью Хайста да будет исполнено, ибо развеются ако смердный дым! Дети мои, вы загубили сие создание?

— Милостью Хайста Пресветлого, святой отец. — С натугой разогнулся после работы шестой.

— Милостью Хайста Пресветлого, — подтвердил я на всякий случай. Все путем, дядя, давай отсюда, и желательно подальше. И без тебя работы много. Кончено, у меня хватило ума не сказать все это вслух.

Власть и влияние, влияние и власть…

— Быстрок, сын мой, неужто Хайст направил твою руку в сердце одержимого жаждой смерти?

Вот я и узнал, как шестого зовут, а то все шестой да шестой. Быстрок, значит. Запомним.

— Не я, святой отец. — Быстрок посмотрел на меня. — Хайст Пресветлый выбрал Кена, я лишь ударил топором.

Стылый взгляд святоши повернулся на меня. Руки его снова совершили этот странный жест — огладили подбородок и верх груди. Наверное, это какой-то знак культа, не иначе.

Мне хотелось сказать священнику что-то матерное, но ведь не поймет же, а местная ругань у меня вызывала всего лишь усмешку.

— Сын мой, воистину ты избран! — Важно сказал священник. — Воистину избран!

Отвернувшись, он важно побрел куда-то дальше. Я вздохнул и снова взялся за топор. Не перед этим поймал странный взгляд шестого, который теперь уже не шестой, а Быстрок. Уж больно восторженно он на меня глядел, и почему-то мне эта восторженность не понравилась.

Да и ладно с ней. Странное немного поведение бывшего Шестого Охотника отложилось в сознании на будущее, а пока я смотрел вокруг.

А вокруг меня уже все изменилось.

Вот это был праздник, в деревне-то! Такое ощущение, что столько мяса тут еще никогда не видели. Большие решетчатые фермы, грубо сколоченные из наскоро обструганных деревяшек, мигом были водружены над кострами, на открытое пламя бросили только что срезанных с деревьев листьев, и мясо, нарезанное тонкими ломтями, расположилось в ароматном дыму.

Коптильни, у нас на Земле это называлось именно так. Правда, у нас вот уже несколько столетий никто так с продуктами не обращается. Слишком уж еда дорого стоит, чтобы вот так ее тратить.

Ива, появившись откуда-то с охапкой душистых листьев, наскоро поцеловала меня в щеку и умчалась в сторону всеобщей суеты.

В костры подбрасывали самые лучшие сухие дрова, ароматные пучки трав, какие-то мелкие, приятно пахнущие веточки, и запах дыма стал каким-то дурманящим, кисловатым. Наверное, что-то, что позволяет мясу дольше храниться.

Откуда не возьмись налетели какие-то мелкие птицы, и принялись жадно расклевывать мясо, не обращая внимания на дым. Подростки и даже некоторые мальчишки взяли в руки маленькие, слабо изогнутые луки и пращи, и скоро на утоптанную землю вокруг коптилен повалились первые тушки крылатых воришек.

Продолжение большой охоты. Тушки быстро разбирали по рукам, и какие побольше занимали свое место на коптильне, ощипанные и ошкуренные.

Я не участвовал в этом, мне и с пращей не справиться, не то что с луком. А просто камнями кидать… Не, глупо как-то. Вон и Быстрок тоже не стал участвовать во всеобщем расстреле птичек.

Как я приметил, никто из взрослых, участвовавших в охоте, стрелять не стал. Все это считается детской забавой или же занятием для совсем маленьких, кому по малолетству или дурости ничего другого доверить нельзя.

— Пошли, больше нам тут делать совсем нечего. — Махнул он рукой. — Они сами разберутся, а святой отец за ними присмотрит. Вот зимой-то мясца поедим, а не каши, как в прошлый раз… Тебе каша с мясом нравиться?

Тон у него был каким-то затискивающимся, непонятным.

Странно, что это он так?

Я мысленно дал себе зарубку — разобраться, что же это такое именно.

И снова везде — дикая спешка, новые и новые коптильни торопливо сооружали женщины рядом с уже работающими.

— Может, им помочь? — Кивнул я в сторону, где троица женщин и детей связывали между собой длинные жерди.

— Ты что!? — Испугался Быстрок. — Нельзя, никак нельзя!!! Иначе удачи не будет, совсем не будет!

Ладно, не будет так не будет.

— Ну а нам что делать?

Быстрок ухмыльнулся.

— Так охота-то закончилась? Теперь можно и отдохнуть, мы ведь настоящие охотники! Охотники никогда о еде не заботятся, они только добычу приносят, а о еде заботятся женщины и дети! Разве не так?

— Так, конечно, как же может быть иначе?

Топорище, здоровенный и перевязанный чистыми тряпицами, вынырнул из толпы. Его лицо раскраснелось, а руки были все в крови, и перевязаны наиболее плотно.

— Кьен, рад, что ты живой! Кабана завалил, снова, да не минет тебя благодать Хайста! Надо же! Ты охотник!

Я только уныло кивнул.

— Пошли, пошли, неча тут делать. — Топорище широко улыбнулся, и тут же сморщился от боли. Охота эта даром для него не прошла. — Пошли домой, твою долю Ива принесет…

И мы пошли.

Урожай убирали всем миром. Священник сказал, что скоро пойдут настоящие дожди, которые могут попортить тановые стебли. И пора бы все собрать, пока деревня не осталась вообще без еды. Одна удачная охота не далеко в счет, мяса все равно бы на всю зиму не хватило бы.

Уж не знаю, какие это должны быть дожди, чтобы повредить этой гадости. По мне, так пусть пойдут, сернисто-кислотные, и именно над полями тана. Может, когда тан растворит и смоет, тут начнут наконец выращивать что-то нормальное.

Но староста деревни имел другое мнение. Да и остальные жители тоже.

Утром все женщины подорвались как безумные, и рванули на плантацию. Там же уже стояла Главная женщина, седая толстушка в вычурно украшенном белом платье. Бусы, гораздо богаче тех, что я выиграл для Ивы, так и свисали с каждой ее конечности, а уж на шее-то висело сразу штук пять.

Главная Женщина под присмотром благостно улыбавшегося священника раздавала всем большие корзины на неудобных плетеных лямках. Прежде чем дать корзину, она наклонялась над ней, что-то шептала, а уж потом протягивала в очередную пару рук.

Корзины вешались за плечи, и в них через спину надо было бросать собранные початки тана.

Что ж, пошли убирать. В первый день убирали одни женщины, но, как оказалось вечером, это было недостаточно быстро. Староста лично распорядился присоединить к делу еще и мужчин, а святой отец благословил его решение прямо на месте. После этого желающих спорить не нашлось.

Работа еще та. Надо было срывать тяжелые початки, похожие на кукурузные, при этом избегая колючек, и складывать их в большую корзину за спиной. Потом эти початки сортировали, обрывали с них зерна, а оставшееся давали в корм скоту.

Зерна же сохраняли. В теплом сухом месте они могли храниться много лет, ничуть не теряя своих свойств. Еще можно было смолоть из них муку, которая хранилась чуть больше. Початки тоже можно было есть, но только от сильного голода. Вкус у них был мерзкий, кисловато-терпкий, вяжущий язык.