Генри Олди - Сильные. Книга вторая. Черное сердце

— По справедливости, — Уот набычился. В словах брата он усмотрел что-то обидное. — Обоим обещали! Юрюн зять, слабак. Пусть обоим достанется!

— Чамчай! — спохватился я. — Ее-то вы спрашивали?

— Чамчай! — подхватил Уот. — Чего ее спрашивать, а? Меня спросите, да! Режем Жаворонка, режем Чамчай. Не Чамчалын — Чамчай! Я умный, я придумал! Сшиваем, и уруй-уруй! Две невесты, четыре половинки. Чамчай-Жаворонок, Жаворонок-Чамчай! Снова две невесты, гыы-гык! Две жены!

Тимир погрозил ему многосуставчатым пальцем:

— На сестре жениться нельзя! Низ — Жаворонок, верх — Чамчай? Чамчай тебе родная, нельзя…

— Можно! Половина сестры? Значит, жена двоюродная!

— Ну, ты мудрец…

— А то! Голова — во! Детородная часть — не сестра, буо-буо! Дети здоровые пойдут, да?

— Пожалуй…

Удачно складывается, подумал я. Если мне от Жаворонка — верхнюю половинку, тогда я при виде ее не стану лишний раз боотуриться. Дядю Сарына мы как-то уболтаем. Сарын умница, он поймет. Лишь бы Чамчай согласилась… Арт-татай! Да что же это я? Меня что, уговорили?! На чьей я стороне?!

Грохот был мне ответом, немыслимый грохот. Казалось, небеса возмутились мерзостью Юрюна Уолана, и земля пришла в ярость, и все они рухнули прямиком в Нижний мир, желая покарать мерзавца. Свод пещеры содрогнулся, бездны под ногами зашлись в диком хохоте. Сосульки дождем летели вниз, разбиваясь оземь, друг об друга, о крышки булькающих котлов. Каменные брызги: бирюза и малахит, багрянец и охра…

Родичи. Шурины.

Слабаки.

Спасу!

Боотур в доспехе, я заключил Тимира и Алыпа в объятия, прикрыл от смертельно опасных обломков бронированной спиной. Я мало что соображал, уж поверьте, и ничего не боялся в отношении себя, но братья Уота не были боотурами, и мой порыв, к счастью, уберег их. А там, где мне не хватило размаха рук — Тимир даже не слез со своего быка! — там горой встал Уот Усутаакы. Мы стояли в позе, достойной насмешки, как если бы в Алыпе с Тимиром заключалась наша единственная надежда решить вопрос с двумя невестами, кряхтели от ударов по плечам, лопаткам, шлемам, и грозно вскрикивали, отпугивая неведомого врага.

Дождь кончился. Лишь громовые раскаты, стихая, ворочались в отдалении.

— За мной! — гаркнул Уот.

И понесся первым. Сперва я решил, что Уот удирает от гнева земли и небес, и ошибся. Уот бежал туда, откуда несся рокот.

При виде всадника я поняла, что из сонма живых существ, обладающих разумом и волей, меньше всего я ожидала увидеть здесь именно его. При виде спутницы всадника, сидящей перед ним в седле, стало ясно, что я ошиблась. Увидеть здесь ее я ожидала еще меньше.

— Айталын! — вскрикнула мама за моей спиной. — Что ты тут делаешь?

Я пожала плечами:

— Неверный вопрос. Надо спросить, что тут делает Нюргун. Или ты думаешь, что это она притащила его на Восьмые небеса?

— Да, — согласилась мама. Мой сарказм она пропустила мимо ушей. — Это она его притащила. Все вокруг пляшут под дудку твоей младшей сестры, Умсур. Боюсь, Нюргун — не исключение.

Айталын спрыгнула на землю:

— И ничего я его не тащила! Меня похищали! Меня два раза похищали! Нюргун меня спасал, а потом спал, а потом…

— Хватит, — оборвал ее Нюргун. — Время.

— Что время? Что?!

— На исходе.

Он спешился. Мама старательно притворялась, что не замечает, как выглядит ее блудный сын. Я же, напротив, рассматривала Нюргуна без стеснений. Бледный, исхудавший. Лоб в крупных каплях пота. Глаза запали, горят темным огнем. Под глазами — синяки. Губы обметало: трещинки, шелушение. Жилы набрякли, вылезли наружу. Поминутно сглатывает, дергает кадыком, словно его тошнит. Еле держится на ногах, вот-вот свалится в обморок. В сон? Выдохся после боя с Эсехом? После двух боев подряд?! Айталын сказала, ее дважды похищали… Что ты сейчас сделаешь, брат мой? Упадешь без чувств — или начнешь крушить все вокруг?! Я посмотрела внимательнее, так, как умеют удаганки, и зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать. Испугаю маму с Айталын, возись с ними потом…

Вместо сердца у Нюргуна была черная дыра.

На миг мне показалось, что мы втроем сейчас рухнем туда и сгинем навеки за горизонтом событий. Но время шло, ужас — дикий, первобытный — отпускал меня, и я разглядела, что Нюргуново сердце — все-таки сердце, на прежнем месте. Дыра была маленькая, в митральном клапане. Биение сердца хоть и не останавливало, но худо-бедно сдерживало ее расширение. Это вынуждало сердце биться чаще, словно Нюргуна трепала лихорадка.

— Тебе надо поспать, — сказала я с решимостью, две трети которой следовало бы назвать притворством. — Ты себя загнал до полусмерти. Иди ляг, я постелю тебе постель.

— Время, — повторил Нюргун. — Нельзя.

— Чего тебе нельзя?

— Юрюн. Ждет.

И как обухом между глаз:

— Идем к столбу.

Черная дыра увеличилась при упоминании столба. Еще бы! Не думаю, что для моего брата существовал более ненавистный предмет. То, что я звала осью миров, Нюргун звал пленом, изгнанием, предательством, мукой мученической. Вам известны худшие слова?

Произнесите их и не ошибетесь.

Тысяча боотуров, ринься они на Нюргуна в конном строю, не заставили бы его вернуться к столбу. Словно распятый на кресте, он провел здесь тридцать три года — вечность борьбы и бессилия. Кто захочет вернуться на крест? Тысяча боотуров отступили бы, а может, пали в бою, но был один, кто совершил невозможное. Лишь Нюргун мог вынудить Нюргуна доброй волей вернуться в железную гору, и он это сделал.

Нет, не один. Юрюн тоже был способен на это.

— Веди его к столбу, — сказала мама.

— Ему нужен сон!

— Он не уснет. Его проще убить, чем уложить спать.

— Убить? Это он и делает.

Мы говорили о Нюргуне так, словно он находился за сто небес отсюда. Нюргун не обижался. Ждал, каменный в сравнении с беспокойной, приплясывающей на месте Айталын. По-моему, он заранее предвидел наше упрямство, возражения, споры — и отмерил им строго определенный срок. Превысь мы этот срок на секунду, и Нюргун без объяснений ушел бы во чрево горы сам, даже не оглянувшись на нас.

— Страус, — вдруг сказала мама.

— Страус?!

— Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное. Как там дальше? Забыла, все забыла, голова дырявая! Килограммы сыграют в коробочку, вы не страус, чтобы уткнуться в бренное…

Я перепугалась насмерть. Только безумной мамы мне не хватало!

— Вспомнила! «Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное, умирают — в пространстве, живут — во времени…»! И еще в начале: «Живите не в пространстве, а во времени, минутные деревья вам доверены [65] Стихотворение Андрея Вознесенского, посвященное Николаю Козыреву. …» Веди его, Умсур. Ты же не страус? Пусть делает то, что хочет. Достаточно мы выбирали за него. Хватит, навыбирались.