Максим Сиряченко - Чумные

— У меня нет причин вам не верить… Но я все равно буду сомневаться и беспокоиться.

— И правильно. Никогда не доверяйте свои обязанности другим, это может скверно закончиться.

— Так вы считаете, что поиск дочери капитана — ваша обязанность?

— Не дочери капитана, а местного лекаря. — Поправил его Филипп. — И поскольку этот вопрос больше касается медицины, то да, я считаю себя ответственным за это дело. Но довольно, пока никого нет на пристани, мне нужно идти. Мы теряем время за пустыми разговорами. Люди уже начинают собираться.

— Согласен. — Прогудел Эрик, первым направляясь к трапу. — Покончим с этим. Разрешите проводить вас до прилавков?

— Сочту за честь.

Филипп, хоть и планировал действовать в одиночку с самого начала, не слукавил. В первый миг он даже хотел отказаться от сопровождения, но передумал еще до того, как эта мысль сознательно сформировалась в его голове. И дело было не в чести: лекарю просто не хотелось сходить на невиданный им ранее Зеленый берег в одиночку. В глубине души он поблагодарил Эрика за его предложение. Как потом оказалось, это решение временно избавило Филиппа от серьезной проблемы. А проблема эта ждала его на самом конце трапа.

Эрик первым начал спуск на берег, лекарь двинулся за ним следом. По правую сторону от трапа на пристани высилась небольшая куча уже знакомых ящиков и рулонов ткани, крупных мешков, накрытых местам порванной парусиной. Рядом с наваленными друг на друга вещами, у самого подножия трапа, стоял незаметный сухой старик лет шестидесяти пяти, с седой бородой, одетый в коричневую потертую рясу, капюшон которой безвольно повис сзади. Одежду опоясывал кусок веревки. Старик горбился, дряхлые мышцы спины уже не могли поддерживать торс, плечи и голову, и он тяжело опирался на посох, вырезанный из ветки какого-то местного красного дерева. На ногах старожила доживали свой век ботинки из бычьей кожи, неладно скроенные и местами порванные, большей частью грязные. На рясе заплаток было не очень много — порядка пары десятков, все ближе к подолу, за который в свое время часто цеплялись руки вымаливающих подаяние нищих, теперь — только колючки растений и зубы дворовых псов. Ряса была в самый раз для сухопарого старика, такая же узкая в подоле, как и его плечи. Из-под подола торчали иссохшие, как у мумии, голени, а из рукавов — такие же сухие и тонкие предплечья и кисти рук. Сходство с мумифицировавшимся ископаемым из склепов Мараката усиливалось еще больше из-за цвета кожи старика — морщинистая, почти одного цвета с рясой, она была смуглой, желтой и сухой на вид и оттого казалась еще темней. Ничего примечательного, кроме возраста этого человека, Филипп с первого взгляда не заметил, ведь старик выглядел как все бродячие проповедники, и наверняка прошел бы мимо. Но старик вышел из своего угла из ящиков и рулонов ткани, вышел почти навстречу двум мужчинам, сделав шаг к подножию трапа так, чтобы стоять с самого края трапа как бы ненавязчиво. И все же пройти мимо, притворившись слепым, было невозможно. Это короткое и быстрое перемещение почему-то отвратило лекаря, и секундой позже Филипп подумал, что было в этом движении что-то знакомое. Где-то он уже видел подобное поведение на Большой земле. Догадка пришла тут же, мгновением позже. Из-под маски не было видно, как алхимик невольно нахмурился: «Не проповедник. Церковнослужитель».

Тем временем близился конец трапа, и священник был уже так близко, что Филипп смог рассмотреть мельчайшие детали его внешности. Борода священника была довольно длинной, доходила до середины груди и имела неопределенный серый цвет. Однако у этой бороды не было ничего общего с благородной сединой, которую Филипп не раз видел у престарелых ученых Академии и Сиэльстенского университета. Цвет ее был грязным, чередовался с серо-бурыми и абсолютно белыми волосками, рябая борода освежала воспоминания об оспе и не вызывала ничего кроме отторжения. Помимо всего, в ней резвились блохи и вши, что вовсе не было чем-то необычным. И при дворе короля у многих знатных дам были вши в волосах. Тем не менее, эта черта неизменно отвращала Филиппа. Не вши, которых у него, между прочим, тоже не было, а именно блохи. Лекарь терпеть не мог блох.

Священник все стоял и не сводил своих маленьких, глубоко посаженных черных глаз с лекаря. Иногда он переводил их на Эрика и тогда смотрел более приветливо.

Как и думал Филипп, старик подождал, пока они дойдут до конца трапа, и только потом поприветствовал их.

— С новым днем вас, добрые люди.

Голос у священника был старческий, грубый, что поверхность точильного круга, вовсе не ласкающий слух. Однако в нем не чувствовалось бед и болезней, свойственных старикам, от которых их голос становится вялым, бессильным и безучастным. Этот, хоть и выглядел на сто лет старше, чем ему было на самом деле, говорил бодро.

— Добрый день. Извини, Мартин, на этот раз без поселенцев. — Ответил ему Эрик. Филипп предпочел держаться чуть в стороне. — Война с северными племенами тарков, призывы, плыть некому. Те, кто бежит от войны, бегут на юг, а не на запад, за Серединное море.

— Во имя Бессмертных, опять война! Горе, горе народу, которым правит такой король, что ни дня не может прожить без войны! — Вскричал священник и воздел очи горе. Солнце блеснуло в его черных глазках.

— Войны всегда были и будут, такова уж человеческая природа.

— Ваша правда, как бы это не было горько осознавать. — Кивнул старик. Его лицо сделалось грустным, но ненадолго. — Ваш фрегат, стало быть, тоже на войне был.

— Был. Ну, уж мы свое отвоевали, теперь снова возвращаемся на мирную службу. Теперь все вернется на круги своя.

— Благая весть. Но раз так, то где же почтенный капитан Солт? Помню я, он каждый раз в числе первых сходил на берег, как только корабль приплывал.

Филипп почувствовал неладное еще до того, как священник задал свой вопрос касательно капитана. Старик то и дело переводил на него свои глаза и как будто пытался взглядом сделать дыру в маске лекаря, увидеть, что за чувства таятся за белой материей.

— Капитану нездоровится. — Ответил за Эрика Филипп. — Ему стало плохо на пути к Зеленому берегу, он сейчас лежит у себя в каюте.

Только тогда священник полностью обратил свой взгляд на лекаря, и этот взгляд Филиппу не решительно не понравился. Дело было не в чувствах, которые отражались в глазах церковнослужителя, а в старой памяти, всплывшей при виде знакомых образов, при первых предчувствиях. И лекарь был уверен, что сообразил бы сразу, не будь его голова заполнена болью, мыслями о Солте и его дочери. Этот священник, престарелый Мартин, как его назвал по имени помощник капитана, сильно отличался от остальных священников Десилона. Откормленные либо хорошо сложенные, всегда добрые, проповедующие доброту к ближним и смирение с неизбежным, бескорыстную добродетель — такими они стали после Церковного бунта десять лет назад. Не сразу стали, со временем. Но перед Филиппом стоял совершенно другой священник, приверженец старой Церкви, той, которая и устроила страшный по размаху и последствиям бунт. Старый, жесткий, как корень мертвого дуба, загнанный известно кем и известно из-за чего на Зеленый берег священник — таким Филипп увидел Мартина. Внутренний голос говорил алхимику, что со священником ему даже разговаривать не стоит, не то, что иметь какие-то дела и знакомства. Однако пока что Мартин был сама приветливость и сострадание, что не могло не расположить к себе потрепанного лекаря.