Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая

И когда плетка, не дотянувшись до самых шустрых, достала-таки последыша по лопаткам, вдруг встал он на месте, побледнел и сухими, как только что остывший уголь, глазами поглядел на всадника — и так поглядел, что конь от него, храпя, попятился, и подпруга лопнула, а вокруг ног последыша скорчились, обожженные, все земляные муравьи, хоть этой малой беды никто из людей и вовсе не приметил.

Все всадники остановились, как вкопанные. Замерли у деревьев молодшие — и свои, и чужие.

— Убью тебя сейчас! — прошипел последыш на сторожевого, бросился на всадника и, повиснув у него на ноге, вцепился зубами ему в бедро.

Всадник был свой, Туров, из дальних родичей. Он так опешил, что только закричал от боли и стал трясти ногой, стараясь скинуть последыша, как назойливого щенка. Малой мотался во все стороны, но висел цепко — хоть отрубай его от ноги мечом.

Тут произошло и вовсе неподобное. Все малые, точно завороженные силой последыша и его небывалой храбростью, бросились ему на подмогу, причем Туровы налетели на Туровых, а Всеборовы — на своих. Плетки не помогали конным. Малые разъярились, прямо как бешеные псы, рычали и захлебывались пеной. Свершилась битва тем, что покусанным кметям удалось-таки всех малых скрутить в бараньи рога, прижать к седлам и развезти по родовым градам, облизывая свои окровавленные пальцы и запястья.

Целый час потом простоял последыш в горнице под грозовой тучей отцовой бороды. Борода то надвигалась на него, то с рокотом княжьего дыхания отходила в сторону, обнажая солнечный свет в окошке. Князь-воевода думал-гадал, засунув руки за пояс, шуршал-шевелил еще и дремучими бровями, громко скрипел половицами вокруг малого.

Никакого наказания он не вымыслил, только громко вздохнул, напугав сына шумом и ветром своего вздоха, а потом тихо проговорил себе под нос:

— Верно, пора настала. И ромеи уже близко… Пускай им и достанется, покуда у нас самих межи целы. Не то и взаправду все их перекусишь. Земля лопнет, по швам разойдется…

Межа, которую положили между собой по земле два северских рода, тянулась к перелеску, делила его, а за перелеском поднималась на холм, разделяя, как всю северскую землю — по родам, так же и раскинувшийся на холме погост, град мертвых.

На том холме частой рощей стояли тесаные обкуренные столбы в четыре человечьих роста. На верхушках столбов зиждились маленькие домики. Весной и осенью, по особым священным дням, в те домики тянулись сверху, с небес, белые, едва приметные дымки-перышки. То прилетали из ирия вместе с птицами погостить на земле души дедов-предков.

Малым запрещалось подходить близко к погосту. Только от перелеска и позволялось им смотреть на домики, обязательно проговоря заранее все обережные слова. Иначе любого могло затянуть, как в водовороте, через незримую воздушную межу, к мертвым. Те же станут воротить от живого носы и угощать его холодной мертвецкой кашей целый век напролет, ведь дорогу назад от них уже не найти, как ни старайся: спросишь — укажут по-своему, для мертвого-то — прямо, а для живого выйдет вкривь-вкось, хотя и напутствуют на дорогу такими мудрыми и правильными советами, как на земле жить по правде, что дальше и жить не захочется. В их же замежных краях нет толку от таких советов, потому как вся жизнь там и так уже кончилась.

Удобнее всего было подглядывать за погостом с тех самых дубов, где среди ветвей спасались от сторожевых.

Снова спорили со Всеборами — теперь на расстоянии друг от друга, спорили о том, у кого деды веселей пригрелись на земле и задержались до зимы, а у кого — нет. До боли в глазах вглядывались в маленькие окошки — в них тьма густела смолою и в иной недобрый год даже распирала тонкие стенки домовинок, стекая вниз по столбам и расползаясь по норам струйками-ужами.

Наконец кто-нибудь из старших первым затевал крик, с хрустом ломая мешавшие смотреть ветки:

— Гляди, гляди! Вон сверкает! Наш дед кресалом бьет! А ваших и след давно простыл!

И весь перелесок начинал шуметь и трещать, как от буйного ветра.

— Где?! Где сверкает?! — слышались крики чужих.

— Да вон же!

— Врете!

— Ослепли, кроты!

— Сами кроты! У нас тоже сверкает!

Тут уж и тем, и другим — и Туровым, и Всеборам — начинали мерещиться огоньки то в одном, то в другом окошечке, а из иных домовинок начинал сочиться дымок. Там дед-пращур и вправду затевал долгую зимовку.

Давным-давно, когда еще не водилось на земле никаких бродников, жил только один род, не знавший чужой крови,

когда все Дикое Поле было обнесено тыном, а за тыном обитали Гоги и Магоги, распахивавшие Поле разом вдоль и поперек и засевавшие его по осени градом и лягушачьей икрой,

тогда мертвые не отходили далеко от живых родичей, а селились по соседству, за Велесовой межой. Той межой лежал-стелился золотоглазый уж, не имевший ни начала, ни конца и потому закусивший зубами свой хвост ради того, чтобы хоть как-нибудь кончиться.

Когда наступал час человеческой смерти, в ту пору быстро прораставший из земли черным колосом, из которого с железным стуком падало на пол одно черное семя — тогда родич подбирал это семя, сжимал его в кулаке, вставал с лавки и выходил, оставляя дома свое имя точно так же, как, заходя в дом, живые славяне всегда снимают с головы шапку. То имя вместе со всей мудростью умершего, скопившейся за его век, передавалось по наследству кому-либо из потомков третьего колена. Так жил род, а мертвых за змеиной межой с каждым коленом становилось все больше и потому все меньше оставалось в змеином кругу простора, где Велес-бог, древний пастух с медной чешуйчатой кожей, серебряной бородой и златыми когтями на ногах, мог без лишней толчеи выгулять бесчисленные стада покойников.

В те далекие поры уже и началась межевая игра между живыми и мертвыми. Сходились по Радунице и Купале, как ныне молодшие, стена на стену, и начинали — живые живыми словами, а мертвые мертвыми словами, вывернутыми наизнанку, — косить и переваливать змеиную межу. А как мертвых собиралось с каждым разом все больше, то и силы с той стороны прибывало и напирала та сила все крепче, как вода в переполненных мехах. Силе живых по их сторону межи мешал вольный земной простор. Налетала их сила на кольцо-межу и растекалась легко, как ветер, направо и налево.

И вот однажды не удержал златоглазый уж натуги изнутри и выпустил из зубов конец своего хвоста, нечаянно откусив самый кончик, из которого потом выросла одна лишняя ночь в году.

Вот когда хлебнули горя и живые, и мертвые. Возьмется живой за ложку, а та — сразу рассыпается в щепки и в труху. Дунет мертвый на горячую кашу, остудить ее — тут же вся в плесени и в червях каша. Мертвым обидно — отгоняют их от столов. А что делать, если они к живым в гости просятся да на них же, своих родичей, волей-неволей голод наводят. К тому же мертвецы все ослепли — перестали видеть и на своем замежном просторе, и здесь, на чистой земле. У живых тоже появилась немалая закавыка: пройти через свои двери стало невмоготу — упираются двери; зато выйти из дома или войти в него рядом с дверью, прямо через крепкую стену, хоть своему, хоть чужому сделалось легче легкого — что плюнуть. И дождь через всякую крышу — хоть дерном, хоть в три шкуры ее крой — все равно, как сквозь рыболовные сети, стал сыпать без задержки. На земле северской тогда все перепуталось, все пошло наперекосяк. Младенцы рождались седыми, коровы давали черное молоко, коптившее стены, а пшеница принялась расти корнями вверх и пахла падалью.