Константин Жемер - Тибетский лабиринт (новая версия)

Попытку Крыжановского завладеть принесённой одеждой Линакер встретил в высочайшей степени недовольно. Старик по-совиному затряс головой и категорическим отказался снимать чехлы не в присутствии «дорогого Лаврентия Павловича».

– Молодой человек! Как можно? Вы где-нибудь видели, чтобы, когда вводят в строй электростанцию, резали ленточку без начальства и не при стечении народа? Или чтобы пароход спускали на воду украдкой? А театральную премьеру разве станут давать одному зрителю? Нет? Так не морочьте голову, она и так замороченная по самое темечко. Так имейте терпение подождать. Так сядьте и поешьте. Так-таки и мы можем составить вам компанию и что-нибудь скушать, а то с самого утра не имели маковой росинки.

Как тут возразишь? Вскоре четыре человека с аппетитом ужинали, запивая яства солнечной «Хванчкарой». За этим занятием их и застали поднявшиеся с постелей Берия с Наумовым, каковые с охотой присоединились к пирующей компании.

Когда ужин закончился, и пришло время снимать чехлы с одежды, непрестанно балагуривший за столом Ефим Израилевич сделался невероятно серьёзен и даже трагичен. С выражением лица, перенятым не иначе как у самого Чарли Чаплина, старик явил присутствующим темно-серую костюмную пару, чуть светлее – плащ, две рубашки, столько же галстуков и мягкую фетровую шляпу. Тут же он спохватился и закричал:

– А туфли? Лёня, где туфли?

– Ой, мастер, я их в машине забыл, – испуганно захлопал глазами самый молодой из троицы портных, которому, впрочем, на вид стукнуло никак не меньше сорока.

– Лёнечка, что же вы со мной делаете! Если у вас случился склероз, так побежите же в машину и возьмите туфли! – продолжал сокрушаться Линакер.

Комичная эта сцена доставила присутствующим немалое удовольствие. Судя по всему, особенно тронула она Наумова, который, вмиг утеряв прежнюю стальную крепость, засиял глазами и даже, о чудо, проникновенно прижал руку к груди. Правда, быстро опомнился и принял прежний – солидный – вид.

Между тем Линакер подхватил серый костюм и давай патетически трясти им то перед одним, то перед другим зрителями. Что он там раньше говорил про спектакль?…

– Вы посмотрите, это же настоящий «бостон»! Сейчас такой не выпускают даже в Англии – чистый гребенной меринос, высокий номер! Обратите внимание на плетение ткани! Вы думаете, оно из двух нитей?! Ничего подобного, никак не меньше трёх! А окраска?! Это же цвет подлинного благородства! Про пошив я вообще молчу – самая лучшая, самая модная схема! В общем, надевайте молодой человек – ваш выход!

Герман мог бы поклясться, что в глазах старого мастера стоят слёзы. Торопливо забрав чудо-костюм, профессор поспешил к себе в комнату, где с утра сохли на батарее собственноручно выстиранные им трусы и носки. Однако уединиться не вышло – троица портных и не думала оставлять его в покое: Линакер нёс следом галстуки, запыхавшийся Лёня – туфли, а третий, так и оставшийся для Германа безымянным – сорочки. Трусы и носки надеть не помешали, а дальше, впервые с момента достижения шестилетнего возраста, доктора исторических наук и профессора с мировым именем Германа Ивановича Крыжановского принялись одевать посторонние лица. Да какое там – «одевать»! Правильнее сказать – облачать! Потом его вывели из спальни под белы рученьки. Тоном, каким в театре произносят: «кушать подано», Ефим Израилевич крикнул:

– Что я вам говорил?! – и предъявил преображённого Крыжановского Берия и Наумову. Те внимательно и очень серьёзно стали рассматривать подопечного.

– Что я вам говорил? – уже без прежней помпы сказал Линакер, а затем повторил фразу в третий раз – совсем жалобно. Действительно, реакция зрителей оказалась далёкой от восхищения.

– Какой же он теперь профессор? – махнул рукой Наумов. – Это, скорее, боксёр или лыжник. Подобное несоответствие сразу бросится в глаза, а уж тем, кому по долгу службы положено примечать подобные вещи, и подавно…

– Скажите, Герман Иванович, вы очки не носите? – поинтересовался Берия.

– Нет, зрение на все сто, – пожал плечами Крыжановский.

– Ни очков, ни бородки клинышком, зато причёска под полубокс, – развёл руками Берия. – Действительно, спортсмен, а не профессор.

– Но я, собственно, лыжи люблю и вообще спортом увлекаюсь…

– Ой, да что же я! – хлопнул себя по лбу нарком. – Видно, ещё не до конца проснулся. Сейчас всё исправим, только бы нашлась.

Лаврентий Павлович решительным шагом удалился в свою спальню, но вскоре вернулся оттуда с тростью, которую, улыбаясь, вручил Крыжановскому.

– Ну-ка, профессор, не побрезгуйте – вещь антикварная и дорогая.

Герман припомнил походку дяди, который любил ходить с тростью и попытался повторить движения.

– Замечательно! – вскричал Берия. – Что скажешь, Наум?

Вместо ответа Наумов захлопал в ладоши.

Берия поднял вверх палец и значительно произнёс:

– Вот что значит – менгрел!

Трость оказалась подстать костюму – из чёрного дерева, с рукоятью, инкрустированной серебром.

– То, что надо – теперь перед нами респектабельный представитель советской науки, – объявил Лаврентий Павлович, а затем, повернувшись к Линакеру, продолжил, – кстати, Ефим Израилевич, костюм великолепен. Похоже, мастер, вы превзошли самого себя!

Старик сдержанно поклонился, продолжая кривить губы. Так и уехал, видимо, не до конца простив обиду. А Герман подумал, что успех спектакля не всегда зависит исключительно от мастерства театральной труппы. Зачастую успех постановки всецело на совести зрителей.

– Ну-с, профессор, теперь можно вернуться к нашим делам, – напомнил Берия. – У нас осталось два нерешённых вопроса: тема выступления на симпозиуме и пароль. Тему определите сами: так, пожалуй, будет вернее, а насчёт пароля… Как вам такое: подходит к вам некто и спрашивает: «Вы, случайно, не лыжник?»

– А отзыв? – широко улыбнулся Герман.

– Какой ещё отзыв? – возмутился нарком. – Что захотите, то и ответите. Мы, знаете ли, не в бирюльки играем. Пароль нужен для того, чтобы по нему вы смогли опознать нашего человека, а он вас и так опознает – у него будут фотографии в фас и профиль, так что – какой может быть отзыв?! Ай-яй-яй, целый профессор, а простых вещей не понимает!

13 – 15 апреля 1939 года. Москва – Берлин.

Белорусский вокзал кипел. К повседневной суете отправлений-прибытий железнодорожных составов добавилось экстраординарное событие, именуемое Поездом дружбы.

Медный грохот духового оркестра с трудом пробивался сквозь разноголосицу, порождённую огромной толпой, что плотно окружила необычный поезд. Кого там только не было! Молодцеватые герои спорта; представители союзных республик в национальных костюмах; разодетые в пух и прах артисты цирка; музыканты, волокущие футляры с инструментами; вездесущие, создающие невообразимый гам пионеры и, конечно же, масса провожающих. Надо всем этим в воздухе парил небольшой аэростат с подвешенным к нему транспарантом, гласившим: «Да здравствует дружба советских и германских трудящихся!»