Константин Жемер - Тибетский лабиринт (новая версия)

– Хорош мудрец!

– Верно, лама ошибся. Давай попробуем разобраться, где именно.

Ева наморщила носик.

– Он слишком сильно поддался гневу, – сказала она, подумав. – И не пожелал договориться с дакиней, когда представилась возможность.

– То есть, сам себе закрыл путь к цели. Если бы он поступил иначе, мог бы продолжить путь, – подтвердил Герман. – Вот в чём верное решение. И это – лишь одна из самых простых задачек в книге, а чем дальше, тем загадок больше, и тем они сложнее.

Ева пристально посмотрела на профессора и спросила:

– А что в конце?

– Шамбала, – улыбнулся Герман. – По крайней мере, я очень на это надеюсь.

В этот день, как и в предыдущий, он снова лёг спать далеко за полночь с красными глазами от тусклого свечного света и с пятнами чернил на руках. На самой границе сна и яви перед глазами проплывал образ Евы, и появлялось ощущение, что он чего-то не досказал сегодня. Обещал обязательно сказать завтра и провалился в забытье. Чтобы на следующий день все повторилось.

Эрнст Шеффер захаживал к Герману чаще Евы – по два-три раза за день. В остальное же время руководил работами по установлению радиосвязи с Берлином. В поведении оберштурмфюрера появилась нервная резкость и крайняя нетерпеливость. Он подолгу докучал Крыжановскому нудными и дилетантскими расспросами и постоянно торопил, будто не замечая, что учёный и без того трудится, не покладая рук.

Герман действительно торопился, хотя и понимал, что своей работой помогает враждебной ему и его стране фашистской Германии достичь Шамбалы. Московское руководство, конечно, не придавало данной теме большого значения – не зря же товарищ Кабулов в разговоре на Лубянке бросил пренебрежительное «шамбала-мандала». Но Крыжановский полностью отдавал себе отчёт в происходящем, а потому принял решение не говорить немцам о встрече на улицах Лхасы с Лили Беллоу в образе нищенки и высказанных ею угрозах, зато в решающий момент неизбежного противостояния между британцами и немцами использовать любую подвернувшуюся возможность в интересах СССР. На том его совесть разведчика успокоилась и позволила всецело отдаться увлекательному занятию расшифровки. Шамбала! Тайна и древность! Может ли существовать на свете что-либо более захватывающее? Приобретенная личность разведчика уснула на время.

В день успешной установки на одной из горных вершин вблизи Лхасы мачты ретранслятора на лице Шеффера появилась зубастая улыбка пирата, которая ещё сильнее расцвела, когда удалось связаться с Берлином, и в наушниках зазвучал едва слышный, но весьма характерный голос куратора Аненербе Генриха Гиммлера.

Рейхсфюрер в выспренних выражениях поздравил экспедицию с успехом, объявил, что Тысячелетний Рейх стоит на пороге великих и славных свершений, после чего передал микрофон уважаемому доктору Фридриху Гильшеру. Тот долго беседовал с Шеффером наедине, по окончании разговора с лица последнего исчезла улыбка, а её место заняло выражение озабоченности. Руководитель экспедиции стал ещё больше наседать на Германа, то требуя, то умоляя работать быстрее.

Теперь Крыжановский перестал появляться и в столовой. Видя такое дело, гостеприимный господин Калзан самолично взялся готовить для учёного саиба. Радушный хозяин варил наваристую тсампу или крупные пельмени-момо и вручал Еве. Кормить с ложечки профессора пока нужды не возникало, но в дальнейшем… Отстранённо перемалывая пищу челюстями, Герман заглядывался на тонкие ладошки фройляйн. Это тоже скоро стало почти традицией – ладошки милой фройляйн и еда хозяина поместья. Когда однажды выдался какой-то праздничный день и Калзан выгнал с кухни обеих жен, его стряпню испробовали все европейцы. После этого события Сигрид Унгефух объявил, что тоже готов принять участие в расшифровке тибетских каракулей, чтобы и его, подобно Крыжановскому, каждый день потчевали подобными яствами.

В один из дней начальник экспедиции Эрнст Шеффер также принёс Герману блюдо собственного приготовления.

– Пей, – сказал он, протягивая профессору рог, наполненный мутной красной жидкостью.

Герман, думая, что там вино, машинально глотнул, но тут же поперхнулся и принялся отплёвываться.

– Что это за гадость? – застонал он, борясь с приступом рвоты.

– Кровь орла – истинный арийский напиток, – невозмутимо ответствовал Шеффер. – Придаёт человеку зоркость и мудрость – как раз то, в чём ты сейчас нуждаешься. Я специально добыл двух могучих грифов! Кстати, оба, можно сказать, звёзды кинематографа. Мы тут сняли на плёнку замечательный обряд местных похорон… Да ты, наверное, с этим ритуалом знаком: тело покойного выставляется на открытом месте, чтобы его склевали птицы. Наша парочка грифов отличилась особо – видимо, сильно проголодалась…

Герман в ответ лишь застонал.

– Что, не по вкусу? – язвительно спросил Шеффер. – Давай сюда.

Он схватил рог, осушил до дна и, утерев бороду, пообещал:

– Сегодня не настаиваю, но с завтрашнего дня, если не покончишь с текстом, прикажу Унгефуху насильно тебя поить…, не надо возмущённых взглядов – этого требуют интересы Рейха. Ладно, ладно, пошутил я. Пойми, дружище, нет больше сил ждать, да и начальство наседает так, что не вздохнёшь…

Когда Шеффер ушёл, Герман некоторое время пребывал в раздражении по поводу выходки начальника экспедиции, а потом махнул рукой и продолжил работу. К следующему утру он не закончил, зато к обеду второго дня вышел из комнаты. Вид учёный имел опустошённый и безрадостный.

По крыше пронзительно колотил дождь, издалека доносилось слабое рычание: то мелководная Ки-чу [97] Счастливая река (тиб.) , набрав силы, норовила выйти из берегов и затопить бедняцкие кварталы. В закрытые ставнями окна периодически бухали тяжелые порывы ветра.

– Какое сегодня число? Эрнст, какое сегодня число?! – спросил Герман.

Поднявшийся навстречу Шеффер ответил медленно:

– Одиннадцатое июня, – и язвительно добавил. – Что-то случилось? Куда-то опаздываешь?

– Поздно!!! – Крыжановский опустился на тахту. – Слишком поздно!

Шеффер бросил внимательный взгляд на присутствующего при этой сцене господина Каранихи, и пригласил Крыжановского на веранду, открытую порывам ветра и косым струям дождя.

– Рассказывай…

– Поверь, Эрнст, я спешил как мог. Если хочешь знать, не будь десятилетней кропотливой работы над тем – первым – трактатом, этот вообще расшифровать не удалось бы. Подозреваю, никто другой…

– Да ты не оправдывайся, толком говори! – взволнованно потребовал Шеффер.

– Там море условий и условностей, но это ерунда, главное – 22 июня войти в некий тайный лабиринт и пройти его до окончания того же дня. Дата взята не с потолка…