Александр Турбин - Метаморфозы: тень

— Пора трогаться, милорд. Война не может ждать вечно, — собеседник был подчеркнуто любезен, вот только нельзя было верить его вкрадчивым словам о заботе и чувстве долга. Нет там этого чувства, как нет и заботы.

Правителю не пристало выступать на войну, лежа в крытом экипаже, не сказав великих слов и не посмотрев в глаза своих воинов. Но незачем себя обманывать. Его роль в этой войне, вероятнее всего, уже бездарно отыграна, а смотреть в глаза воинов он не хотел, потому что стыдно. Да и не его это воины. И пусть они также идут в бой, надеясь на победу над врагами, — это будут его враги, но не его победа. Поэтому не стоит расходовать силы на пылкие речи, достаточно молча кивнуть, откинувшись на мягкие подушки. Кто знает — поймет, остальные придумают что-нибудь, потому что сейчас главное — выступить в путь. Битва ждет, враг ждет, и пусть успех похода не определяется первым шагом, его все-таки нужно сделать. Значит, идти на юг все равно придется, а приступ…

Приступ скрутил немощное тело утром, сразу после тяжелого разговора. Сразу после того позора, которым обернулся первый разговор с заклинателем и убийцами, чудом отыскавшими его в хаосе войны. Тогда они стояли перед его постелью, опустившись на колено, смотрели в запавшие глаза своего кумира и ждали — правды, пусть даже горькой, и приказа, пусть даже последнего. Тщетно. Он не мог открыть им правды, не смел, потому что судьба страны важнее гордости правителя. И он не имел права отдать им приказ, который рвался с потрескавшихся губ, — это ничего бы не изменило. В конце концов, что могут сделать несколько воинов против нескольких тысяч? Славно умереть? Хватит уже бессмысленных смертей. А потому взгляд, как за стеной, укрылся за пеленой боли, а стыд — за пригоршней ничего не значащих, насквозь лживых фраз.

Приступ пришел вместе с тихим стуком двери, закрывшейся за спинами растерянных друзей. Приступ обернулся душной волной, перекрывшей дыхание, и невыносимой болью, скрутившей и без того исковерканное тело. Почему он не умер в этот раз? Почему выжил, несмотря на обреченные взгляды лекарей и отчаяние в глазах визитеров? Что удержало его на краю, не дав перейти грань между миром живых и миром теней?

Повозка двинулась в путь, и тихий скрип колес смыл роившиеся вопросы, оставив лишь один. Самый главный. Самый сложный.

Что важнее — достойно жить или достойно умереть?

Жить или умереть?

Жить?

Умереть?

Под равнодушный скрип тележных колес.

Горы остались за спиной, вокруг проносились заросли высокой желтой травы, а впереди уже показалась темная полоса леса, за которым неширокий ручей — граница земель Толокана. Отряд двигался быстро, несмотря на лишний груз. Двадцать лошадей несли двадцать пять всадников — мы выторговали максимум, забрали всех, кого смогли. Отдав за девятерых мужчин и шестерых женщин десять скакунов под седлом, добавив к ним захваченные оружие и доспехи. Неимоверно много по меркам Рорка, для Таррен-Па это была отличная сделка, но верить работорговцу Рорка даже в таком случае глупо. К плате за рабов он с удовольствием присовокупил бы и их самих, а также десяток новых в нашем лице. Да и два десятка лошадей тоже не были бы лишними. Кто этих Рорка знает, а потому, посадив выкупленных рабов за спины тех солдат, что наиболее уверенно сидели в седле, сразу же двинулись в обратный путь. С короткими привалами, без обеда, с ужином в седле, практически без сна, на износ. Пока вокруг земли Рорка, нельзя отдыхать. Таррен-Па согласился на сделку? Отлично. Но он не единственный делец в округе, падкий на бесхозную дичь. И потому только вперед, скрестив пальцы и, раз за разом, оглядываясь через плечо.

Мы успели уйти далеко, прежде чем из-за очередного кряжистого склона, оставшегося за спиной, не стали появляться черные точки преследователей.

Три — четыре десятка, с такого расстояния не узнать точно. Тридцать врагов — не три тысячи, но все равно слишком много, и мы еще сильнее пришпорили и без того вымотанных лошадей. Глаза прикованы к мокрой гриве коня, желудок сворачивается в такт движению, руки уже давно не в состоянии удержать поводья, в этот момент меня в седле удерживали только левая рука, вцепившаяся в гриву, да ремни, которыми я пристегнулся заранее, — опыт недельной давности не прошел даром. Не с моим здоровьем участвовать в скачках, да и конкур с выездкой, пожалуй, тоже не для меня, так что скакал, притороченным к коню, словно бурдюк с водой. Впрочем, не я один.

Сколько длилась эта безумная скачка? Полчаса? Час? Тело кобылы под седлом заметно дрожало, пена, укрывшая бока не предвещала ничего хорошего. А впереди все та же полоса леса. И все те же черные точки всадников Рорка за спиной. Близко? Далеко? Оторвались? Приблизились? Каждый поворот головы, это потеря концентрации, а значит лязг зубов и головная боль. А не оглядываться невозможно — страх точит силы и душит надежду.

Лошади хрипели, если упадет любая из них, подсаживать всадника практически не к кому, да и нет времени. Впрочем, все равно не уйти, слишком не равны силы. Там — Рорка, привыкшие к седлу, практически рожденные в нем. Здесь — люди, причем не казаки-разбойники, а так, пешеходы, волею судьбы и бредовыми идеями превратившиеся во всадников. Измотанные, обреченные. Бессмысленно. Но делать что-то надо, не становиться же посреди степи и складывать руки?

Меченый скачет рядом, злой, хрипящий в такт своей лошади. Тоже тот еще наездник.

— Не уйти, капитан.

На скаку говорить то еще удовольствие — короткая фраза чуть не лишила языка.

— Терпи, Мор. Должны успеть.

Должны? Меченый косится на мои руки. Нечего на них смотреть. Правая висит плетью, терпеть боль раскуроченной Варином ладони уже выше моих сил. Левая зарылась в гриву, но плечо дергает болью почти так же невыносимо. Правда, уже нет сил взглянуть назад, и то хорошо.

Мы все-таки успели, гибкие ветви деревьев стали нещадно хлестать по лицу, стволы — проноситься мимо, сливаясь в неровную коричневую стену. Что мы выиграли, добравшись до леса, — не знаю. Рорка заметно приблизились, казалось, еще немного времени, и можно будет рассмотреть детали.