Михаил Ахманов - Другая половина мира

Крик Саона долетел до него:

— Строй Волчья Пасть! Волчья Пасть, Итарра! Слышишь?

— Волчья Пасть! — откликнулся таркол. Копейщики, заслышав команду, расступились; бойцы с топорами и мечами шагнули в их разорванную цепь, разом уплотнив ее, соединив распавшиеся было звенья; одиссарские шеренги вдруг стали вдвое длинней, и края их начали заворачиваться, охватывая отступавшего врага. Теперь строй действительно напоминал волчью пасть; клинки и лезвия секир были ее зубами, наконечники копий — клыками. Гремя и лязгая, оставляя за собой окровавленные тела, обе шеренги ползли вверх; Итарра со своими людьми уже приближался к вершине, Саон немного отставал, но ни один из отрядов не понес потери. Дерево и камень были бессильны против бронзы и стали — так же бессильны, как ярость беспорядочных варварских орд перед дисциплиной, опытом и боевым искусством.

И потому Дженнаку не хотелось обнажать клинки и сражаться с перемазанными сажей дикарями. Эта схватка совсем не походила на его поединок с Эйчидом и на битвы с тасситами в горах Чультун; это был не бой, а бойня, и оставалось лишь сожалеть, что в первой же встрече людей из двух половин огромного, но единого и нерасторжимого мира прозвучал не глас мудрости, но звон оружия.

Крутые склоны были завалены темными нагими телами; иные лежали на спине, отброшенные ударом стрелы или раздвоенного лезвия копья; иные рухнули навзничь, пораженные секирой в висок, в плечо или ключицу; иные, пронзенные мечами, скорчились, словно младенец в материнской утробе. И хоть эти люди красились в черный цвет, кровь их — насколько мог рассмотреть Дженнак — была багровой; пусть не столь светлой, как у него самого, но точно такой же, как у сынов Одисса и Арсолана, как у кейтабцев и прочих племен Эйпонны.

— Строй Преследующих Добычу! — вскричал Саон где-то высоко над ним, и одиссарские шеренги распались. Теперь воины уже не сокрушали врага, не давили плотным строем, но охотились за ним; волчья пасть превратилась в волчью стаю, и каждый клык ее и зуб бил и резал, рассекал и колол, рвал и пронзал. Почти всякий удар, нанесенный опытной рукой, был смертельным, ибо в Одиссаре, Taйонеле, Коатле и других Великих Очагах пленных брать не привыкли и полагали, что милосерднее убить врага, чем заставлять его мучиться от ран или позора.

На Островах придерживались такого же мнения. Когда воины Саона расступились, кейтабцы, будто ощутив, что пришло их время, взметнули кривые клинки и полезли вверх по склону. Двигались они проворно, с ловкостью людей, привыкших карабкаться на мачты и чужие палубы, и пощады не давали никому. Возможно, этот последний свирепый натиск сломил сопротивление: дикари побежали, испуская вопли ужаса, и склон разом опустел. Кейтабцы последовали за ними; вскоре вся их толпа исчезла среди гранитных скал и глыб, и только звуки ударов, стоны да треск черепов под топорами подсказывали, что бойня еще не закончилась.

— Хватит! — Дженнак помахал шестом с бесполезными перьями Саону и повернулся к сигнальщику. — Хватит! Труби! Пусть возвращаются!

Воин поднес раковину к губам, и резкий рев горна раскатился над ущельем. Для одиссарцев этого было достаточно; они остановились, собрались плотными кучками вокруг Саона и Итарры, затем, перебросив щиты за спину, начали спускаться вниз и строиться походной колонной. Кейтабских головорезов горн звал трижды. Наконец они собрались все; разгоряченные, перемазанные в крови, но без всякой добычи — у голых метателей дротиков взять было нечего. Последним явился Хомда и бросил к ногам Дженнака окровавленное тело.

— Вот, — сказал он словно в оправдание, — мой далеко бить, хватать пленник, тащить тебе. Живой! Или не живой? — Северянин присел на корточки, поднес ладонь ко рту своей добычи, подержал недолгое время и огорченно буркнул: — Ха! Уже мертвый! Мой бить голова слишком сильно!

На лбу туземца, под шапкой темных волос, завивавшихся мелкими кольцами, зияла кровавая дыра. Он был мускулист и почти обнажен, только бедра охватывала повязка из шкуры, грубо выделанной, жесткой и пятнистой, однако не похожей на ягуарью; рисунок пятен и их форма выглядели совсем иначе. Глаза его были раскрыты и неподвижно уставились в зенит; губы огромного рта, на удивление пухлые и как бы вывороченные, казались серыми, а нос — уродливым, как у обезьяны; широкий, толстый, с зияющими ноздрями и еще более приплюснутый, чем у Грхаба. Но не этот лик, выглядевший кошмарной маской ночного демона, поразил Дженнака; вернее, не только лицо погибшего. Опустившись на колени, он коснулся шеи мертвеца, потер плотную, еше не успевшую остыть кожу, потом в недоумении взглянул на свою ладонь:

— Во имя Шестерых! Это не боевая раскраска!

Саон с Итаррой, стоявшие рядом, переглянулись. Потом санрат сказал:

— Я бы тоже удивился, милостивый господин, если бы успел. Думал, черные демоны, но кровь у них красная, и гибнут они как любой человек, если его проткнуть копьем. Сражаться не умеют, вместо оружия у них палки да камни, но вот ярости — как у быка с подпаленным хвостом!

— Быки! Мясо! — Хомда облизнулся. — Мой видеть быков! Сверху. С другой сторона скала!

— Где? — спросил Дженнак, поднимаясь.

— Там! — Рука северянина вытянулась на восток. — Мой видеть: скала конец, ровное место, трава, деревья, хижины… много хижин, много люди! Еще бревна! Так и так! — Он изобразил руками нечто похожее на изгородь. — За бревна — быки и другой зверь, горбатый тапир. Эти, — Хомда пренебрежительно пнул ногой мертвое тело, — бежать туда.

— Селение! Он говорит о селении! — возбужденно выкрикнул Итарра. — Но как ты все разглядел? И дома, и быков, и людей?

— Мой говорить: скала конец, ровное место, видеть далеко. А мой видеть как орел! — Хомда стукнул себя кулаком в грудь.

Кейтабцы, слышавшие его слова, возбужденно загудели. Для них селение означало если не добычу, так возможность поразвлечься; ну, а какие развлечения влекут мужчин, пробывших в море почти сорок дней?

Словно подтверждая эти мысли Дженнака, Хомда снова облизнулся и сказал:

— Мой видеть селение, да! Быки, люди, женщина… много женщина! — Тут он скосил глаз на мертвеца, оглядел заваленные трупами склоны и прибавил: — Черный женщина — тоже женщина. Хорошо, когда нет другой цвет.

Один из одиссарских воинов рассмеялся, другой сплюнул, но у кейтабцев, кажется, цвет кожи и уродливый вид дикарей не вызывали отвращения. Шум в их нестройной толпе стал сильнее, голоса — громче; они лезли вперед, к Дженнаку, расталкивая его людей, и теперь повсюду он видел широкие раззявленные рты и выкаченные глаза островитян. Он повелительно скрестил руки, приказывая им остановиться, но в тесноте вряд ли кто заметил этот жест; кейтабцы напирали, и было ясно, что кровь чернокожих не насытила их, а лишь привела в неистовство.