Михаил Ахманов - Другая половина мира

Он поспешно отвел взгляд и уставился на третье строение. Оно, вероятно, являлось гостевым домом: был при нем очаг, была долбленая колода с водой, был загон с какими-то жуткими тварями, уродливей коих Дженнак не видел ни во сне, ни наяву. Видимо, этих самых животных Хомда-северянин разглядел с высоты и назвал горбатыми тапирами, но на тапиров они походили не больше, чем еж на барсука. Высокие, с голенастыми ногами и длинными шеями, изгибавшимися наподобие одиссарского клинка, они поросли бурой мохнатой шерстью, свисавшей клочьями с боков и горбатой, как лук, спины. Морды их были ужасны — вытянутые, нелепые, с отвислыми губами, словно маски демонов, поджидающих умершего на дороге в Чак Мооль. У каждого между огромных желтых зубов торчали пучки травы, и челюсти медленно двигались, перетирая жвачку.

Но, видимо, эти твари были безобидными, так как рядом с ними стоял человек — не чернокожий и голый, но подобный самому Дженнаку. Правда, был он невысок и хрупок, скорее изящного, чем сильного сложения, но тело его отливало цветом красноватой меди, волосы были темными и длинными, черты лица — правильными: губы — в меру тонкие и в меру пухлые, нос — не расплющенный, а прямой, с тонко вырезанными ноздрями, лоб — высокий и выпуклый, глаза под дугами узких бровей как два шарика обсидиана. Настоящий человек, храни его боги! В сандалиях, в одежде и с украшениями — с плеч его спадала легкая льняная туника, перехваченная кожаным поясом, с шеи свисало ожерелье из перьев и плоских деревянных пластин, и к нему был подвешен маленький медный нож. Выглядел он лет на сорок пять — прекрасный возраст для мужчины, когда старческие немощи еще не взыскали мзду за накопленный опыт.

Человек глядел на Дженнака и закованных в доспехи одиссарцев с опаской, но без страха; казалось, понимал, что встретился не с дикарями и жизни его ничего не грозит. Сообразив, что перед ним вождь, он пал на колени, склонился, стукнув лбом в сухую выжженную землю, и заговорил. Певучая и мелодичная речь, отметил Дженнак, похожая скорей на одиссарский, чем на резкий щелкающий кейтаб.

Он вытянул шест с блестящими сине-зелено-золотыми перьями кецаля и коснулся ею склоненной черноволосой головы. Человек догадался, что подают ему знак мира: прижав ладони к груди, несколько раз произнес — «Та-Кеми! Та-Кеми!» — потом вскочил и начал жестикулировать, простирая руки то к страшным горбатым тварям, то к гостевому дому, то к реке и рощам на другом берегу, то к солнцу.

Подошел Итарра, проверявший с несколькими воинами три больших хогана, поглядел, как незнакомец, выпячивая губы, изображает чернокожих, как машет руками на своих животных, будто забрасывая им на спины вьюки, и сказал:

Это купец, милостивый господин. Может, он сам добрался сюда, а может, его захватили в плен… Но убытка он не потерпел: в хогане лежат шесть больших тюков, по два на каждого горбатого зверя, никем не тронутые. Я думаю, он пришел не один, а с черными слугами и погонщиками, а они сбежали — наверняка сбежали, как и все остальные в этом селении.

— Что же сам он не сбежал? — спросил Дженнак с усмешкой. — Как думаешь, таркол?

Итарра повел плечами в шипастом железном наплечнике:

— Купец, мой господин… Жалко своего добра…

— И в той, и в этой половине мира купцы одинаковы, — добавил Саон. — Удавятся, а тюков своих не бросят. Интересно, что в них? И откуда он прибыл к дикарям?

Несколько вздохов Дженнак размышлял, поглядывая то на черноволосого незнакомца, то на его жутких зверей, равнодушно двигавших челюстями. Потом распорядился:

— Пусть воины вытащат тюки и погрузят на этих горбатых тапиров. Заберем его с собой — и его, и зверей; жрецы с ним договорятся. Раз он из торговых людей, то должен знать окрестные земли и воды, а такой человек будет нам полезен. Гораздо полезнее черных метателей дротиков.

Воины потащили из дома имущество меднокожего купца, и тот снова заговорил — быстро, возбужденно. На сей раз Дженнак не сумел его успокоить — меднокожий тянул руки к солнцу, в отчаянии заламывал их, то ли взывая к богам, то ли моля о милости, то ли проклиная. Похоже, опасность, грозившая товарам, лишила его разума — он не понимал миролюбивых жестов Дженнака, ясных, казалось бы, и младенцу.

Грхаб поглядел на него и хмыкнул:

— Давай-ка, балам, я ему объясню. Меня он поймет… Поймет, клянусь Хардаром!

И с этими словами сеннамит шагнул к купцу, грозно оскалился, а затем покачал у его носа огромным кулаком. Меднокожий смолк, будто певчая птица, которой разом скрутили голову, — видно, и впрямь обо всем догадался, все понял и решил, что мышь ягуару не противник. Бросив опасливый взгляд на Грхаба и согласно кивнув, он направился к воинам, таскавшим тюки, и жестами стал пояснять им, как следует подвесить груз и как полагается затянуть упряжь. Его горбатые твари стояли неподвижно, с прежним высокомерным равнодушием пережевывая жвачку.

Прав наставник, промелькнуло у Дженнака в голове; язык силы понятней людям, чем знаки мира. Он обернулся к Саону и велел покидать селение.

Наступил День Кошки — седьмой, считая с того времени, как флот достиг Земель Восхода.

Дженнак пробудился на рассвете, в лагере, выстроенном между рекой и морским берегом; сны его померкли и рассеялись, изгнанные звуками гимна, что пели на два голоса Чолла Чантар и Цина Очу, арсоланский жрец. Он долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к Песнопению, к мелодичному звонкому голосу Чоллы и рокочущему басу жреца; наконец гимн отзвучал, и веки его приподнялись. Но сам он оставался неподвижным: глядел в низкий бревенчатый потолок хогана, вспоминал, размышлял, забыв о только что слышанной песне, о храпевшем рядом Грхабе, о Чоч-Сидри и Синтачи, лекаре с «Сирима», спавших в пяти шагах, за наскоро поставленной плетеной перегородкой.

Зачем он отправился в это плавание? Чтобы соединить две половины мира, разорванные океанами? Так он сказал Саону, но в этом заключалась лишь часть правды. Ибо отправился он не только по собственному желанию, влекомый любопытством к новым местам, к еще не виданному, не познанному, незнакомому, но также и выполняя приказ сагамора. И другая часть правды состояла в том, что его отправили.

Почему?

Отец не сказал ни слова, и Унгир-Брен, старый учитель, тоже был не слишком разговорчив. Лишь помянул, что не останется младший родич без поддержки и доброго совета, ибо рядом с ним будет Чоч-Сидри, человек разумный и знающий, коему можно довериться во всем. Это не являлось преувеличением: Сидри и в самом деле был умен не по летам, и временами, беседуя с ним, Дженнак будто чувствовал руку Унгир-Брена на своем плече. Они были так похожи!