Джон Краули - Маленький, большой

Однако сегодня, в туманный день первого мая, сад был темен, расплывчат, нечеток. Он состоял в первую очередь из воздуха, непохожего на городской: сладкого и терпкого, с ароматом свежей листвы, а сумрак и расплывчатость пришлись сейчас Хоксквилл как раз кстати.

Подойдя к воротам, Хоксквилл увидела, что перед ними кто-то стоит. Человек держался за прутья, безнадежно заглядывая внутрь, — своеобразный узник наоборот. Она заколебалась. Прохожие в этот час суток делились на два разряда: обычные трудяги, которым нужно рано поспеть на работу, и непредсказуемые потерянные личности, бродившие всю ночь. Из-под длинного пальто незнакомца выглядывала, как будто, пижама, но Хоксквилл все равно не приняла его за раннюю пташку. Решив, что в данном случае наиболее уместны будут величественные манеры, она вынула ключи и любезно попросила незнакомца посторониться, чтобы она могла открыть ворота.

— Как раз пора, — заметил он.

— Простите, ради бога. — (Незнакомец посторонился совсем чуть-чуть и принял выжидающую позу, явно намереваясь последовать за нею.) — Видите ли, это частный парк. Вам туда нельзя. Вход разрешен только жильцам соседних домов. У кого есть ключи.

Она ясно видела теперь его лицо, отчаянно обросшее. На грязной коже четко выделялись морщины, хотя незнакомец был молод. Под сросшимися бровями сверкали яростные, но рассеянные глаза.

— Это чертовски нечестно, — буркнул он. — Мало домов, так им еще и парк?

Он устремил на Хоксквилл злой, разочарованный взгляд. Она думала, стоит ли объяснять, что окружающие дома так же недоступны ему, как и парк, — и если несправедливо одно, то не более справедливо и другое. Его взгляд как будто просил об отклике, но, с другой стороны, несправедливость, на которую он жаловался, относилась, вероятно, к разряду универсальных, к каким не подходили ни фальшивые общие слова, ни специально сочиненные объяснения. На такие любил ссылаться Фред Сэвидж.

— Ну что ж, — сказала она, как часто говорила Фреду.

— Когда эту треклятую штуку построил твой собственный прадед. — Незнакомец поднял взгляд к небу, вычисляя. — Прапрадед. — Внезапно встрепенувшись, он вынул из кармана перчатку, надел (безымянный палец высунулся из распоротого шва) и начал убирать молодые листья плюща и грязь с таблички, прикрученной к красно-каменному, рустованному столбу ворот. — Видите? Черт возьми. — Удивленная тем, что прежде ее не замечала, Хоксквилл прочла на табличке (с ее строгим римским стилем и шляпками гвоздей, похожими на цветочки, она вобрала в себя как будто все особенности публичных сооружений стиля Beaux Arts за всю его историю): «Маус Дринкуотер Стоун 1900». Незнакомец не был психом. Как все городские жители, Хоксквилл умела в подобных обстоятельствах безошибочно проводить различие (тонкое, но реальное) между невероятными фантазиями сумасшедших и невероятными, но подлинными историями людей потерянных и проклятых.

— Кто же вы: Маус, Дринкуотер или Стоун?

— Вам, вероятно, невдомек, как трудно отыскать в этом городе хоть чуточку тишины и спокойствия. Думаете, я бомж?

— Ну что ж, — произнесла Хоксквилл.

— Все дело в том, что в чертовом парке на любую скамейку или приступку пачками слетаются пьянчуги и горлопаны. Начнут рассказывать тебе историю своей жизни. Совать бутылку. Чокнутые. Знаете, сколько среди них голубых? Уйма. Поразительно. — Употребив это слово, незнакомец, тем не менее, явно ничуть не удивлялся, однако же испытывал злость. — Тишина и спокойствие, — повторил он, и в голосе его прозвучала подлинная жажда, неподдельное влечение к росистым клумбам с тюльпанами и тенистым дорожкам маленького парка.

Хоксквилл ничего не оставалось, как сказать:

— Ну что ж, полагаю, для потомка строителя можно сделать исключение.

Она повернула в замке ключ и распахнула ворота.

Незнакомец помедлил, как перед теми последними жемчужными вратами, и вошел.

В саду раздражение начало его отпускать, и Хоксквилл, хотя не собиралась этого делать, пошла с ним по причудливо извивавшимся тропинкам, которые уводили, казалось, в глубину парка, а на самом деле хитрым путем возвращали посетителей к его периметру. Она знала секрет, который заключался в том, чтобы выбрать тропу, ведущую словно бы наружу, и тогда попадешь вглубь. Так она и поступила. Тропинка — во что трудно было поверить — привела их в центр парка, где стоял храм или павильон (а по-настоящему сарай для инструментов, как подозревала Хоксквилл). Ветки деревьев и разросшиеся кусты скрадывали его миниатюрные размеры. С некоторых точек павильон походил на выступающую веранду или угол большого дома. Как бы ни был мал парк, он был устроен так ловко, что в центре ничто не напоминало об окружающем городе. Именно это и заметила Хоксквилл для начала.

— Да, — подтвердил незнакомец. — Чем дальше продвигаешься, тем больше становится. Не хотите ли выпить? — Он извлек из кармана полную фляжку.

— Для меня рановато, — отказалась Хоксквилл. Словно зачарованная, она наблюдала, как ее спутник раскупорил бутылку и влил в свое — несомненно, луженое — горло добрый глоток. Она была удивлена, когда незнакомец внезапно передернулся и его лицо исказила гримаса отвращения, какого скорее следовало ожидать при подобных обстоятельствах от самой Хоксквилл. Начинающий, подумала она. Совсем сосунок, на самом деле. Она предположила, что его мучает тайная печаль, и эта мысль ее привлекла. Такие размышления были хорошим отдыхом после глобальных забот, ее одолевавших.

Вместе они сели на скамью. Молодой человек вытер рукавом горлышко бутылки и бережно ее закупорил. Потом, не спеша, опустил в карман своего коричневого пальто. Странно, подумалось ей: такое нежное, трепетное обращение с бутылкой и прозрачной резкой жидкостью, ее наполняющей.

— Какого дьявола это должно изображать? — спросил незнакомец.

Они наблюдали квадратную каменную постройку, которая, как думала Хоксквилл, служила для хранения инструментов или для других утилитарных надобностей, но была замаскирована под павильон или увеселительный зал.

— Точно не знаю, но рельефы, кажется, изображают четыре времени года. На каждой стороне по рельефу.

На них смотрела Весна — греческая дева, которая, видимо, сажала в горшок нежный побег, держа в другой руке старинный садовый инструмент, напоминавший совок. Поблизости устроился ягненок, который, подобно ей, олицетворял надежды, ожидания, новизну. Рельеф был исполнен рукой мастера: меняя глубину резьбы, скульптор изобразил в отдалении свежевспаханные поля и птиц, которые возвращались с юга. Повседневная действительность древнего мира. Это не было похоже ни на одну весну, виденную в Городе, и тем не менее в этом узнавалась Весна. Хоксквилл не единожды использовала ее в качестве таковой. Некоторое время она задавалась вопросом, почему домик расположен так странно — стены не параллельны окружающим улицам. Поразмыслив, она поняла, что строитель ориентировал его по странам света: Зима обращена на север, Лето на юг, Весна на восток и Осень на запад. В Городе ничего не стоило забыть о том, куда указывают стрелки компаса, хотя Хоксквилл придавала этому значение, так же как, по всей видимости, и строитель павильона. За это он ей нравился. Она даже улыбнулась своему юному соседу, его предполагаемому потомку, несмотря на то что он выглядел как типичный горожанин, неспособный отличить солнцестояние от равноденствия.