Джон Краули - Маленький, большой

Сквозь распахнутое окно в комнату ворвались летние запахи и множество шелестов и шуршаний: они мешали ей различить голос — если это был голос, который ее окликнул — если окликнул. Вайолет вытащила из пароходного кофра свой просторный плащ и проворно, на цыпочках, выбежала из комнаты. Полы ее длинного белого плаща из набивного ситца взметнулись в струях застоявшегося воздуха, который ринулся вверх по лестнице к открытому окну.

— Вайолет?

Это был всего лишь отец: наверное, он пробормотал ее имя во сне, когда она проходила мимо его двери, и Вайолет не отозвалась.

Осторожно прокрадываясь босиком вниз по лестнице, она не сразу нашла дорогу к выходу: полы и ступени здесь не были застланы ковровыми дорожками, и ноги у нее окоченели. Когда же наконец Вайолет обнаружила дверь с окнами по обеим сторонам, через которые просачивалась ночь, она вдруг осознала, что понятия не имеет, где окажется дальше. Но какое это имело значение?

Вокруг простирался величественный, безмолвный сад. Сфинксы наблюдали за ней, когда она проходила мимо: их одинаковые лица в текучем свете луны казались живыми. С берега пруда для разведения рыбы подала голос лягушка: на имя «Вайолет» это не походило. Вайолет продолжила свой путь по призрачному мостику через рощицу тополей с шапками листвы, похожей на вставшие дыбом волосы. Дальше расстилалось поле, пересеченное подобием живой изгороди из кустарника, молодых шелестевших деревьев и груды камней для начатой каменной стены. Вайолет шла и шла, сама не зная куда и чувствуя (то же самое, спустя годы, почувствует и Смоки Барнабл), что, возможно, она вовсе и не покинула Эджвуд, а просто попала в какой-то новый, ведущий наружу иллюзорный коридор.

Путь показался ей долгим. Обитатели живой изгороди — кролики, горностаи, ежи (а водятся ли здесь эти существа?) — молчали: то ли не обладали голосом, то ли притихли нарочно, Вайолет не знала. От росы ее босые ноги сначала застыли, потом онемели. Она натянула плащ на голову, хотя погода стояла мягкая, но от света луны ее как будто знобило.

Вайолет не знала, какой ступила ногой и когда, однако местность вокруг стала казаться ей знакомой. Она посмотрела на луну и по ее улыбке поняла, что находится где-то, где никогда прежде не была, но знала, что это где-то — где-то еще. Заросший осокой и усеянный цветами, словно звездами, луг переходил в холмик, на котором высился дуб, в тесном неразлучном объятии с терновником. Сердце у Вайолет забилось, а ноги сами понесли ее вперед: она знала, что тропинка, огибавшая холм, приведет ее к домику, пристроенному по ту сторону.

— Вайолет?

Из круглого окошка сочился свет лампы, а над круглой дверью была прибита медная голова, в зубах которой торчал дверной молоток. Но стучать было незачем: дверь распахнулась, как только она подошла.

— Миссис Андерхилл, — сказала Вайолет, дрожа от муки и радости вместе, — почему вы не сказали мне, что оно будет вот так?

— Входи, дитя, и ни о чем не спрашивай; если бы я знала больше, я бы тебе сказала.

— Я думала, — начала Вайолет и умолкла: на мгновение у нее перехватило дыхание. Она не могла сказать, что думала раньше; думала, что никогда не увидит ее снова, никогда не увидит никого из них — ни единой фигурки в полумраке сада, ни одного личика, тайком прильнувшего к цветку жимолости. Корни дуба и терновника, которые и были домом миссис Андерхилл, освещались ее крошечной лампой; и когда Вайолет подняла к ним глаза и сделала длинный прерывистый вдох, чтобы удержаться от слез, она ощутила темный запах земли, от них исходивший. — Но как же… — едва выговорила она.

Маленькая, согбенная миссис Андерхилл, укутанная с ног до головы шалью и в огромных шлепанцах, предостерегающе подняла палец, почти такой же длинный, как и спицы, которыми она вязала.

— Не спрашивай, как, — сказала она. — Разве ты не видишь, что оно есть?

Вайолет пристроилась возле ее ног: нашлись ответы на все вопросы, которые, пожалуй, уже мало что значили. Вот только…

— Ты могла бы мне все же сказать, — и тут глаза ее наполнились счастливыми слезами, — что все дома, в которых мне предстоит жить, заключены в одном.

— Именно . — Миссис Андерхилл продолжала вязать, раскачиваясь в качалке. Разноцветный шарф под ее спицами быстро удлинялся. — Время прошло, время придет, — приговаривала она уютным голосом. — Повесть тоже как-то рассказывается.

— Расскажи мне Повесть, — попросила Вайолет.

— Если бы могла, рассказала бы.

— Что, она такая длинная?

— Длиннее других. Ты, девочка, твои дети и твои внуки — все успеете належаться под землей, прежде чем всей этой Повести в самом деле настанет конец. — Миссис Андерхилл покачала головой. — Это известно всем.

— Но конец у нее счастливый? — спросила Вайолет. Она спрашивала об этом и раньше: ее разговор с миссис Андерхилл походил не на обмен вопросами и ответами, а скорее на поочередное вручение друг другу некоего подарка, который каждая принимала восхищенно и с благодарностью.

— Как сказать, — отозвалась миссис Андерхилл. Ряд за рядом шарф, который она вязала, становился все длиннее. — Это ведь Повесть, одна из многих. Повести бывают длинные и короткие. Твоя — самая длинная из тех, что известны мне . — Кто-то, но только не кошка, принялся разматывать большой клубок пряжи миссис Андерхилл. — Прекрати, наглец! — воскликнула она и, вытащив из-за уха вязальную спицу, легонько кого-то стукнула. Потом, глядя на Вайолет, покачала головой: — Хоть триста лет, хоть четыреста — и ни минуты покоя!

Вайолет, поднявшись, приставила руку к уху миссис Андерхилл. Та, посмеиваясь, придвинулась к ней, готовая узнать ее секреты.

— Они слушают? — шепотом спросила Вайолет.

Миссис Андерхилл приложила палец к губам:

— Думаю, что нет.

— Тогда скажи правду, — попросила Вайолет. — Откуда ты здесь взялась?

Миссис Андерхилл отшатнулась в изумлении:

— Я? Что ты имеешь в виду, деточка? Я была здесь все время. Это тебе не сидится на одном месте. — Она снова взялась за стрекочущие спицы. — Раскинь-ка хорошенько мозгами. — Она откинулась вместе с креслом-качалкой и, услышав, как под ним что-то пронзительно взвизгнуло, злорадно усмехнулась. — Ну, ни минуты покоя, — повторила она. — Хоть триста лет, хоть четыреста!

После женитьбы Джон Дринкуотер стал все более и более отдаляться от активной архитектурной деятельности. Здания, которые он предполагал построить, однажды показались ему тяжеловесными, бестолковыми, безжизненными и в то же время недолговечными. Он не ушел из фирмы, оставаясь постоянным консультантом: его идеи и утонченные эскизы (правда, низведенные до заурядности партнерами по фирме и бригадами инженеров-конструкторов) продолжали менять облик городов в восточных штатах, но эта работа перестала быть смыслом его жизни. Джона увлекли иные задачи. С удивительной изобретательностью он сконструировал складную кровать, которая, по сути, представляла собой целую спальню. В сложенном виде кровать могла храниться в гардеробе или любом платяном шкафу, однако всего лишь одним быстрым движением, приводившим в действие систему медных стяжных болтов, рычагов и тяжелых противовесов, сооружение легко было превратить в кровать, которая и делала спальную комнату спальней. Джон восхищался этой идеей спальни внутри спальни и даже запатентовал свое изобретение, но единственным покупателем, которого он смог найти, стал его партнер Маус, который (в основном из дружеской благосклонности) установил в своих городских апартаментах несколько таких кроватей. Затем настал черед Космооптикона. Джон провел счастливейший год жизни, работая над этим проектом вместе со своим другом — изобретателем Генри Клаудом, единственным известным Джону человеком, который действительно ощущал вращение Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца. Космооптикон представлял собой громадное, чудовищно дорогое сооружение из кованого железа и цветного стекла: оно изображало знаки зодиака и движение планет по нему. Движение происходило на самом деле: владелец этой махины, сидя внутри на роскошном кресле зеленого бархата, мог наблюдать, как силой тяжелых противовесов, под тиканье часового механизма, многоцветный купол наверху повторяет видимое вращение небес. Убежденность Дринкуотера в том, что среди богачей найдется немало желающих забавляться этой диковинной игрушкой, наглядно свидетельствовала о его полном непонимании реальных обстоятельств. Но как ни странно, несмотря на отчуждение от мира и безудержную растрату творческих сил на подобные проекты, Джон преуспевал все более заметно. Его капиталовложения окупались многократно, состояние неуклонно росло.