Джон Майерс - Серебряный Вихор

— Благословение Божье всем, кто на борту этого судна! — заявил оборванец с распятием. — А кто тут главный?

— Благословение Божье препоручаю вам, — откликнулся Лорель. — Позвольте отрекомендоваться: С. Лорель, капитан и владелец корабля «Менипп» из Наррагонии. Хотите приобрести билет?

Я едва не поперхнулся от душившего меня смеха, однако главарь процессии и бровью не повел — очевидно, не разгадав в вопросе оскорбительной подоплеки.

— Нет, благодарю тебя, сын мой. Я только желал бы знать, не находится ли на борту вашего судна какой-либо злоумышленник.

Разбираемый любопытством, что ответит на это Лорель, я отвернулся в сторону, давясь от хохота.

— Да вот, есть у меня один заяц, — услышал я вдруг голос капитана, утративший прежнюю жесткость и звучавший теперь жалобно, едва ли не умоляюще. — Упорно отказывается платить за проезд, отец мой. О чем он думает — ума не приложу. Как мне сводить концы с концами, если все станут брать с него пример? Но таким молодцам до чужих забот и дела нет. — На мое плечо легла тяжелая рука, но я все еще не мог сообразить, что происходит. — Разве это не грабеж, отец мой, не грабеж среди бела дня? Настоящее воровство: все равно что забраться в дом к ближнему и присвоить его сбережения.

— Совершенно верно, сын мой, — согласился монах-командир и дал знак одному из солдат. Вид у него был довольный, как у торговца, только что получившего солидный заказ. — Сержант, возьмите несчастного грешника под свой надзор.

Мои попутчики с готовностью перебросили трап — и на борт поднялось несколько солдат. У меня в голове стоял сплошной туман. Не может такого быть! Чтобы Лорель задумал от меня избавиться — от меня, единственного здравомыслящего собеседника среди ватаги безмозглых тупиц? Нет, этого нельзя себе представить! Не желая признавать очевидный факт, я не оказал ни малейшей попытки сопротивления. Только когда меня грубо схватили ражие копьеносцы, я в полной мере осознал всю подлость свершившегося предательства.

Меня уже потащили волоком к трапу, но я в отчаянии воззвал к Лорелю:

— Я думал, что мы друзья!

Лорель все еще распускал нюни перед монахом, однако обернулся на мой вопль и, провожая меня крокодильим взглядом, с ухмылкой бросил:

— В том-то твоя беда и состоит, что думать толком ты не научился. Ты думал, например, о себе, что ты умный.

Его распирало веселье — и я готов был броситься на него с кулаками, однако один солдат удержал меня за шиворот, а другие пинками заставили спуститься по сходням на берег.

— Передайте мулам, что подул попутный ветер! — донесся до меня возглас Лореля.

Баржа медленно двинулась дальше, а меня подвели к начальнику с распятием. Взирал он на меня столь же безжалостно, что и Лорель, однако совершенно бесстрастно, без тени улыбки. Я с первой же минуты проникся к нему лютой ненавистью, которую не собирался скрывать.

— Сын мой, — обратился он ко мне после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга, — веришь ли ты в Бога?

— Верю, отец мой, — ответил я, — но только тогда, когда не вижу вас.

При этих словах один из солдат огрел меня копьем по макушке так, что в глазах у меня потемнело — и я чуть не потерял сознание. С трудом дошли до моего сознания суровые слова монаха:

— Неверие и злостное упорство в грехе. Только Инквизиция способна противостоять столь тяжким провинностям. Сержант, займитесь нашим заблудшим собратом!

Занялись мной вплотную. Для начала сорвали одежду: я стал было отбиваться — и тут они озверели окончательно. Измолотили меня до бесчувствия, а едва я пришел в себя, жгучими ударами бичей принудили подняться с земли. Изнемогая от боли и унижения, я кое-как встал на ноги, обнаженный и окровавленный, и, шатаясь, подгоняемый плетьми, занял свое место в колонне арестантов. Они были скованы кандалами попарно. Колонну замыкал бедолага-одиночка, и меня тотчас соединили с ним наручниками.

— Вот и отлично! — осклабился сержант. — Шагом марш, недоноски! Запевай: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»

Мы пропели псалом три или четыре раза кряду, прежде чем свернули с бечёвника на проезжую дорогу. Я еле волочил ноги, однако не удержался и взглянул на столб с указателем. Глаза мои застилал пот, и надпись я разобрал не сразу: «К Темной Башне».

— Чудесный денек, не правда ли?

Я не сразу сообразил, что слова эти произнес мой напарник — пожилой коротышка, на вид довольно упитанный. Он тоже испробовал на себе кнут, цепи изрядно натерли ему лодыжки и запястья, однако улыбался он на редкость добродушно и явно радовался сделанному им замечанию. Пение псалма продолжалось — и под шумок я обратился к нему со встречным вопросом:

— На каком факультете кретинов вас удостоили ученой степени?

— Вы правы, — одарил меня мой напарник еще одной лучезарной улыбкой. — Я и в самом деле не чужд учености, однако на упомянутом вами факультете бывать мне, к сожалению, не доводилось.

Я никак не мог раскумекать, кто кого водит за нос, хотя говорил он как будто бы вполне, серьезно.

— А вы не сносились письменно со своими бывшими сокурсниками, имея в виду поставить их в известность о вашем нынешнем положении?

— О, что вы! — откликнулся коротышка. — Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.

Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, — и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.

— И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!

Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.

— А ну, пой, мерзавец! — прорычал он мне с угрозой в голосе.

Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»

Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.