Джон Майерс - Серебряный Вихор

— Иов, — отрекомендовался он.

Чирьи вылетели у меня из головы — и я протянул было руку, но он смотрел куда-то мимо меня. По-видимому, он не слишком нуждался в моем обществе, но не мог же я уйти, не дождавшись обещанного завтрака.

— Очень рад, — проговорил я. — Еще раз большое вам спасибо, мистер Иов.

— Просто Иов. Вез мистера. Имя — это единственное, что у меня еще есть. Все остальное отобрано.

Мою благодарность он, казалось, пропустил мимо ушей, но тут же выяснилось, что я ошибался.

— Перед уходом я дам вам еще сандалии, они вам пригодятся, — торжественно заявил он, подбрасывая в огонь полено.

Кочергой ему служил обломок обгоревшей наполовину доски. Приглядевшись, я различил на ней какие-то буквы. Разобрать их вверх ногами было не так-то просто, однако я умудрился прочесть уцелевший от огня один-единственный слог «Тем…».

Меня подбросило как от удара током.

— А что там дальше было написано? Случайно, не «Тёмная Башня»?

— Да-да, именно так.

— Где же этот указатель находился? — не отставал я.

— Когда я приобрел это поместье, он был прибит к старому тополю, который стоял вон там. — Старик ткнул в сторону дороги раздувшимся от волдырей пальцем. — Потом началась вся эта кутерьма, коровы все до единой передохли от чумы, и кочерга из дома тоже куда-то пропала. Пришлось заменить ее вот этой самой доской. Она хороша тем, что древесина в ней уж больно прочная — не сравнить со здешними тощими палками.

— Но куда именно эта надпись указывала? — упорствовал я.

Иов, пытаясь припомнить нужное направление, принялся озираться по сторонам.

— Вон туда, за дом: там начинается тропка, которая ведет в горы.

В эту минуту на пороге появилась убитая горем женщина с котелком похлебки в руках. По распоряжению Иова она принесла для меня тарелку, а чуть позже — и пару сандалий.

— А вы сами когда-нибудь туда заглядывали? — поинтересовался я, когда мы вновь остались вдвоем.

— Дальше границы моих владений не бывал — это в полумиле от края леса. — Иов облизал ложку и с горечью покачал головой. — Я обычно объезжал свои пастбища верхом, когда еще мог держаться в седле.

У меня у самого от забот голова шла крутом, тем не менее я почитал себя обязанным отплатить Иову за гостеприимство сочувствием к его невзгодам.

— Да, что и говорить, трудненько вам пришлось, — участливо сказал я. — Хлебнули лиха вдоволь, верно, старина?

Глаза его вновь сверкнули плохо скрываемым негодованием.

— Я несу на себе худшее бремя, какое суждено всем нам, — бремя существования.

У меня было точно такое же чувство, но что толку? Чаще всего нас подстрекает дурацкое стремление побудить собеседника легкомысленно относиться к своим тяготам, но зато собственные неприятности мы охотно изображаем как настоящие бедствия.

— Выходит, по-вашему, жить на свете — тошнее всего?

Мой вопрос окончательно вывел его из равновесия. Не спуская с меня неистово пылающих глаз, он с пеной у рта принялся декламировать яростной скороговоркой:

Вспышка длилась недолго. Иов замолчал, сник и вновь принялся за еду с таким видом, словно в доме лежал покойник.

Возразить мне было нечего. Кое-что из того, что он сказал, вполне отвечало сумятице у меня в голове — мыслям и чувствам, угнетавшим меня с тех пор, как я покинул Замок Ниграмус. Иов прояснил мне многое: его страстная обвинительная тирада открыла мне глаза на мое собственное положение. Я и так с горечью сознавал, что похож на перекати-поле, в изобилии попадавшиеся мне на каждом шагу близ дома Иова, — ни свежих побегов, ни прочных корней у меня нет. Со времен юности я не встретил еще ни единого человека, который дорожил бы моим обществом. Теперь действительность предстала мне в еще более ужасном свете. Дело было не только во мне самом — и не в том, что судьбе угодно было обделить меня счастьем. Мне вдруг сделалось понятно, что на достижение в нашем бренном мире хоть чего-либо мало-мальски стоящего незачем и надеяться.

Поначалу я собирался попросить у Иова разрешения немного передохнуть под его кровом, однако сон с меня как рукой сняло. Меня подгонял вперед неодолимый зуд, подобный тому, какой побуждает иного растравлять свои едва зажившие раны. Мне предстояло убедиться в истинных размерах зла, и я роковым образом был уверен, где именно смогу бросить лот в грозную пучину.

Хозяин дома, казалось, перестал меня замечать, однако едва я пошевелился, он поднял голову.

— Вы все еще намерены туда отправиться? — глухо спросил он, показывая на обгоревшую доску. — Добра не ждите. Вам оттуда не выбраться.

— Знаю, — ответил я твердо, стараясь сохранить спокойствие. — Иду навстречу тому, что меня ждет. Не хочу дожидаться, пока оно само нагрянет.

Я пересек расположенное на косогоре пастбище, миновал густой ельник и не без труда взобрался по каменистым уступам на крутой перевал, всходивший едва ли не под самые облака. Там я сбился с пути, но, одолев горный хребет, напал на новую тропку, по которой через жидкий кустарник и заросли болиголова выбрался на дорогу.

Местность выглядела безотрадно. Над головой нависали тяжелые тучи, через свинцовую толщу которых, казалось, сроду не пробивался луч солнца. Однако суровый этот край некогда был, по всем признакам, обитаем. Кое-где, среди куч можжевельника и обнажившихся горных пород, поросших грязно-серым лишайником, желтела нескошенная луговая трава. Растерявшие листву деревья были в незапамятные времена явно посажены рукой хозяина, заботившегося о густой тени у входа в дом. Теперь вместо домов чернели одни только ямы, над которыми свисали скрюченные от дряхлости ветви. Изредка попадались полуразрушенные заборы из грубо обтесанного камня. Что они ограждали теперь, кроме пустоты и заброшенности?