Танит Ли - Белая змея

Незадолго до утра, ощутив, что жар молодости иссяк, а самочувствие ухудшается, Катемвал нанял мальчика с факелом и направился домой.

Со стороны моря к небесам все еще поднимались внушающие страх потоки света, ясно различимые между по-южному высоких крыш и стен садов.

Может быть, боги тоже решили немного развлечься — на свой лад. Они живут вечно и, наверное, скучают. Людей же избавляют от скуки мысли о краткости своего бытия. Катемвалу должно было исполниться семьдесят шесть, а Висам случалось прожить и подольше. Его отец умер ста пятнадцати лет от роду, но к тому времени его совсем замучили болезни. «Что ж, дорогой, еще несколько таких ночей, и ты рискуешь не встретить семьдесят шестой день рождения», — подумал Катемвал, следуя за ярким светлячком факела.

Но он сам не верил в это. Сон и кружка молока с пряностями приведут его в порядок. Тем более что рана Регера каким-то образом зажила, а ведьма мертва — он был уверен в этом, как если бы сам видел ее мертвой.

Они дошли до лестницы, ведущей к улице Драгоценных Камней, мальчик с факелом прыгал впереди, когда с берега неожиданно донесся ужасающий грохот. Он расколол ночь, заставляя глохнуть уши.

— Что там такое в порту? — воскликнул Катемвал. — Перевернулся один из кораблей с маслом?

Испуганный мальчик, уронив факел на ступени, обернулся в сторону моря, сейчас скрытого от них домами. Катемвал тоже обернулся. Позади в окнах домов заплясал свет.

«Нет, не пойду смотреть на это. Мне нужно в постель…» — пронеслось в мозгу у Катемвала.

Затем он упал.

Он не мог объяснить, почему это случилось. Ударившись о ступени, он ушибся головой и тупо подумал: «Больно, как ни крути, где же справедливость?» Но затем камень, на котором он лежал, пронизал его тело ритмичной дрожью, и Катемвал снова упал. Новый удар ошеломил его, и мир смешался, став безумной и загадочной вселенной, где стены подпрыгивают до неба, а потом накатил ужасающий сумасшедший звук, смешанный со звоном колоколов и криками ужаса, стирая, раскалывая и дробя в осколки все на своем пути…

Поскольку кран до сих пор не починили, колонна-дерево все еще возвышалась на сцене. Она стала осью вечернего разлада в театре, вместе с леопардами, которые во время выступления в танце Ясмат нервничали и не слушались. Сама Пандав невозмутимо отработала обычную программу — тело подчинялось ей, словно черная веревка. Когда закончилась репетиция, ночь уже почти уступила место дню. Однако актер, бывший любовником Пандав, уговорил ее снова уединиться в барабане колонны.

— Ты никогда не издаешь никаких звуков, только вздыхаешь, — недовольно заметил он, когда все закончилось. — Неужели тебе не нравится то, что я делаю?

Будучи вежлива в близости, Пандав задумалась над ответом, который мог бы смягчить его павлинью душу. Но тут необходимость в ответе отпала сама собой.

— Соски смерти, какая-то свинья крутит нас этим разломанным краном! — завопил павлин, разрываясь между гневом и страхом. — Кто-то пытается убить меня… этот Эпос, который хочет занять мое место! Эпос! Чтоб ты провалился в Эарл, грязный пес!

Барабан раскачивался туда-сюда. Любовников швыряло то в руки друг другу, то на мягкую внутреннюю обивку. В конце концов колонна завертелась. Сквозь тошноту двое почувствовали, что их пристанище опрокидывается. Как и в других случаях, он шумел куда больше, чем она. Падение было сильным, но не смертельным — их защитил барабан, смягчивший удар. Теперь они катились. Актер кричал и размахивал руками.

— Уймись, безмозглый, — резко приказала Пандав. — Если ударишь меня еще раз, я выцарапаю тебе глаза.

— Ты, закорианская свинья, не смей прикасаться когтями к моему лицу!..

В этот миг, содрогнувшись, колонна со скрежетом остановилась.

Все это длилось меньше минуты. Задыхаясь, актер, жалкий в своей ярости, возился поверх Пандав, пытаясь повернуть петли барабана. После некоторых усилий он достиг успеха и вывалился в темноту театра. Что-то хрустнуло под его коленом. С удивлением он понял, что это обломок лампы, упавшей с потолка. Возможно, колонна задела ее, крутясь в воздухе.

Только тогда до него дошло, что воздух наполнен колючей пылью. Он закашлялся, одновременно ругаясь, что это причинит ущерб его голосу. Кашляя, он совершил еще одно открытие: в городе, за пределами театра, звучала причудливая музыка, слагающаяся из голоса труб и дикой причитающей песни десяти тысяч глоток. Непроизвольно он бросил взгляд наверх и сквозь облака охры увидел, как в крыше что-то сверкнуло и вспыхнуло. Это была молния, ибо крыша превратилась в небо…

— О, Пандав! — воскликнул он с трагической интонацией, в кои-то веки вызванной неподдельным чувством. В ответ раздался рычащий гром, пронизавший недра земли и небесные выси. Мир снова начал содрогаться. Актер рухнул, ударившись лицом.

Пандав в свою очередь вслушивалась в музыку Саардсинмеи. Магия этих звуков заворожила ее до спазмов в животе. Пока она лежала, замерев, земля затряслась, и гром ударил во второй раз. Теперь ноги ее спутника в отчаянии судорожно били в распахнутую створку колонны. Зрительские ряды сорвались со своих мест и медленно поплыли вниз к сцене.

В маленьком закутке Велвы в таверне на Пятимильной улице хватало места только для постели, небольшого шкафчика и бронзового зеркала на стене. Для землетрясения места уже не оставалось.

Большая часть таверны обвалилась, стены рухнули на улицы и в окружающие дворы. Но одноэтажное крыло, отведенное рабам и девушкам-разносчицам, словно забилось в складку вставшей дыбом земли, и многие в нем пережили оба толчка. Однако внутри царила неразбериха, полная вгоняющих в напряжение плачущих звуков, которые, казалось, зависли в городском воздухе вместе с пылью.

Велва не спала. События прошлого утра и быстро разлетевшиеся слухи об этом происшествии вогнали ее в подобие оцепенения. Она выполняла свою работу обычным порядком, но едва закончились ее вечерние обязанности, девушка пошла в свой закуток и легла на постель, полностью одетая, прямая как шест, с руками, сложенными на груди — поза умершего при погребении.

Ее не тревожили ни угрызения совести, ни страх быть обвиненной. Она чувствовала, что стала всего лишь инструментом чужой сильной воли. Может быть, именно ощущение пребывания внутри эпической картины убийства и было тем, что скрутило ее сейчас. Она не задумывалась о естественном воздаянии за содеянное. Когда земля наклонилась, выкинув ее из постели и одновременно из апатии, она лишь испугалась, не более.

Первый толчок потряс мир — и прошел. Минуло тридцать секунд, наполненных треском и падением, людскими воплями боли и страха. Второй толчок был гораздо слабее, но, ударив по ослабленным первым толчком городским строениям и разрушив их, показался куда сильнее. И тоже прошел.