Питер Бигл - Архаические развлечения

С гневным воинством фантазий, Коему лишь я владыка, С копьем в огне, на воздушном коне В глуши я скитаюсь дикой…

Эиффи отвела взгляд и Фаррелл, освобожденный, качнулся вперед на один-единственный шаг, повернул голову и увидел Хамида ибн Шанфара. Голос Сарацина еще раз сыграл с расстоянием шутку – Сарацин одиноко стоял на голой кочке рядом с шатром, отведя назад плечи и засунув руки за кушак своего белого облачения. Он неприметно кивнул Фарреллу и легко коснулся указательным пальцем вновь развязавшегося индигового тюрбана.

Фаррелл, которому казалось, что горло его забито сухой соломой, рассмеялся, и следующие строки песни тоскующего, нежного, одержимого безумца смешались с его смехом. Повернувшись к Эйффи, он сказал:

– Завет все так же тяготеет надо мной. Я могу назвать свое имя, но только вам, так чтобы никто иной не услышал.

Эйффи вновь впилась в него глазами, но на этот раз никакая сила его не сковала, и он видел, что Эйффи знает об этом. Она не шелохнулась, пока Фаррелл не прошептал с насмешкой:

– Иди же сюда, Розанна – играть, так по-честному.

Только тогда она шагнула к нему, и Фаррелл почти ожидал увидеть, как земля маленькими пузырьками вздымается под ее стопами, подобно поверхности горного озера, по которому проходит гроза.

Она подошла вплотную, и Фаррелл назвал ей имя, удерживая его между девушкой и собой, словно чашу причастия или кухонную табуретку.

– Я – рыцарь Призраков и Теней.

На висках Эйффи вздулись мышцы, как будто она старалась прижать к голове уши; губы ее стали почти невидны. Фаррелл отвесил ей поклон.

Никлас Боннер в восторге обхватил себя руками за плечи, подскакивая на цыпочках, широко открывая рот, в котором за крепкими голубовато-белыми зубами порхал и приплясывал язык. Опустив глаза, Фаррелл увидел, что клеверный браслетик у него на запястье – забытый дар Джулии – побурел и того и гляди рассыпется в мелкие крошки. Фаррелл поднял руку, чтобы вглядеться в него, и браслетик царапнул кожу. Судя по виду, его слишком долго держали вблизи огня.

Ни в тот вечер, ни на следующие день и ночь Бен домой не вернулся. Зия дала его отсутствию три никак не связанных объяснения. Вечером третьего дня Фаррелл приготовил обед, и они поели в натянутом, словно тугая проволока, молчании, в котором мысли Фаррелла звенели, лязгали и скрежетали так же громко, как грозно гудевший на бесчисленных семейных сборищах пищеварительный тракт его тети Долорес. Никому не дозволялось и неприметнейшим знаком показать, что он слышит нечто, даже когда дело доходило до залпов над солдатской могилой или большого ночного первенства в кегельбане – в итоге все кончалось тем, что разговор замирал еще до десерта, смешливых малышек-кузин шиканьем изгоняли из столовой, а мать Фаррелла пересказывала рецепты, составляя горестный контрапункт устроенному тетей Долорес салюту в честь прибывших с визитом королевских особ. Теперь вот пришла его очередь слушать, как сам он бессвязно тарахтит, перескакивая с чесночного супа на работу в зоопарке, в надежде заглушить кегельбанный грохот своих мыслей, а Зия смотрит на него с другого конца стола, невозмутимая, как тротуар. Она съедала и выпивала все, что он перед ней ставил, так, словно в этом состояла ее работа.

После обеда она разожгла в камине огонь – присела, не отрывая пяток от пола, на корточки, шустро, как карточный шулер, перетасовала предназначенную для растопки щепу, со вкусом приладила один к другому расколотые надвое кругляки земляничного дерева, поворачивая их туда-сюда, пока они не притерлись, только что не потрескивая, в совершенную, будто сугроб, поленицу, чиркнула единственной спичкой, подожгла ее и с тихим ворчанием распрямилась, едва пламя, словно артериальное давление, скакнуло вверх. Так и не повернувшись к Фарреллу, она сказала:

– Незаданные вопросы могут и убить человека. Почему ты никогда не спрашиваешь меня о том, что тебе хочется знать?

Захваченный врасплох – они только что вяло обсуждали недавнее предложение Муниципального совета Авиценны наложить местный запрет на торговлю напоминающими о войне игрушками, а также мясом скота, вскормленного на пшенице, и любыми куклами, у которых отсутствуют гениталии – Фаррелл, не задумываясь, спросил:

– Как получилось, что ты никогда не выходишь из дому?

До последней минуты он даже не сознавал, что это ему известно.

– Ничего себе вопрос! – в голосе Зии слышалось снисходительное удивление и насмешка. – А почему это ты решил, что я не выхожу?

Фаррелл ответил:

– Клиенты к тебе сами приходят. Покупками занимаемся мы с Беном. И с ним ты никуда не выходишь – ни в рестораны, ни в гости, ни в кино, ни на концерты – никуда, за все время, что я здесь. Я даже ни разу не видел, чтобы ты доставала почту.

– А много ли ты меня видишь, Джо? И чем вообще я занимаюсь у тебя на глазах? – голос ее оставался странно игривым, почти озорным. – Единственное, в чем ты при твоем распорядке дня можешь быть уверенным, так это в том, что я завтракаю, принимаю в непонятное время непонятных людей и люблю по вечерам слушать, как ты играешь. Откуда ты можешь знать, что я не провожу послеполуденные часы, произнося на автобусной остановке проповеди насчет покаяния и преисподней? Я могу, например, состоять в шайке мошенников или магазинных воров. Я могла бы иметь с полдюжины любовников или разносить газеты, а ты бы все равно об этом не знал.

Фаррелл нехотя хохотнул, а Зия сказала:

– Задай настоящий вопрос.

– Куда, к дьяволу, делся Бен?

Зия словно и не услышала Фаррела, она по-прежнему сидела на корточках спиной к нему. Фаррелл продолжал:

– Зия, сорока восьми часов многовато для заседания кафедры, но как раз хватает, чтобы превратить Бена в пропавшего без вести. По-моему, нам следует обратиться в полицию.

– Нет, – глядя в огонь, сказала она. – Никуда мы обращаться не будем.

Она обхватила себя руками, потирая плечи, словно никак не могла согреться. В голове Фаррелла мелькнула строчка из песни: «Вчера я видел новую луну со старой на руках.» Он сказал:

– Когда я увидел его в Бартон-парке, он меня не узнал. Об этом я тебе не рассказывал.

– Тебе и не нужно было рассказывать.

Фаррелл принял ее спокойствие за снисходительность и вдруг обнаружил, что его охватывает безудержный гнев.

– Разумеется, мне не нужно было рассказывать, – передразнивая ее, выпалил он. – Разве мадам Ля Зонга можно чем-нибудь удивить? У тебя же в кухонном эркере прямой провод из космоса, и боги дважды в неделю выходят на связь, а твое кресло-качалка опутано вечной пеленой дьявольской тайны! Только мне наплевать на все это, я знать не хочу устройства вселенной – вращается ли она за большие деньги или так, от нечего делать. Я просто немного тревожусь за своего друга, только и всего.