Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

Противники остановились на ровном пространстве напротив ворот Белгорода. Тоньюкук задорно выкрикивал что-то, обращаясь к Явору, — должно быть, что-то насмешливое и обидное, как у печенегов было принято перед поединком. Печенеги возле шатров встречали его слова громким одобрительным смехом. Но Явор оставался спокоен — он не понимал по-печенежски, зато знал, что вышел в поле не для пустых разговоров.

Тоньюкук видел по лицу своего противника, что его насмешки не достигают цели, и знаком показал, что готов к бою. Противники метнули друг в друга копья, но оба броска не достигли цели: Явор отбил щитом, словно от осы отмахнулся, а Тоньюкук откинулся назад, лег спиной на круп коня, и копье Явора пролетело как раз там, где была его грудь. Мгновенно распрямившись, Тоньюкук выхватил саблю. Явор тоже взялся за меч, и они поскакали навстречу друг другу. Со звоном сшибались клинки, и звон этот отдавался в каждом человеческом сердце по обе стороны от места битвы. Сколько раз воины славян и степняков вот так выходили друг против друга! Судьба отдавала победу то одному, то другому, но столько крови и слез проливалось всякий раз, что конь самого Перуна стоял по грудь в этой крови. И будет ли этому конец? Придет ли воин, который навсегда прогонит Змея от пределов славянских земель?

Все прошлое и будущее сейчас жило в этих двух воинах, город и стан следили за Явором и Тоньюкуком, то затая дыхание, то разражаясь бурей криков под звон клинков. Меч Явора уже не раз коснулся Тоньюкука и нанес ему несколько легких ран, но настоящий батыр не замечает боли, и Тоньюкук не отступал. Злобно скаля белые зубы, он быстро и ловко, как змея, вился вокруг Явора и наносил ему удары, казалось, со всех сторон разом. Щит Явора раскололся, и Явор отбросил его, мечом отражая удары. Лезвие печенежской сабли скользило по колечкам кольчуги, не причиняя вреда, однако одетый в кольчугу и вооруженный тяжелым мечом Явор был не так проворен, как печенег, а тот продолжал виться вокруг и выискивать уязвимые места.

Вдруг конь Тоньюкука споткнулся о лежащее в траве копье, Тоньюкук покачнулся в седле и на миг остановился. Явор замахнулся, меч его сверкнул над головой печенега, но при этом и сам он открылся. Тоньюкук изо всех сил, уже не жалея себя, ударил тяжелой саблей в грудь Явора, острием задев его по лицу. Задохнувшись от боли в груди, Явор в тот же миг обрушил на плечо Тоньюкука занесенный меч. Печенег отскочил вместе с конем; вся левая сторона его тела была залита кровью из разрубленного плеча, а на лице застыло страшное выражение: боль и злобное торжество, дикая радость при виде крови врага. По стене Белгорода пролетел крик ужаса: именно так, со смуглыми лицами, сверкающими темными глазами, с оскаленными зубами русы представляли навий.

Явор не мог преследовать врага и продолжать бой: страшная боль в груди теснила и прерывала дыхание, кровь из раны на лице заливала кольчугу, в глазах темнело и сознание мутилось. Явор упал на шею коня, шелом скатился с его головы в истоптанную траву.

Почувствовав свободу, конь отбежал с места поединка и помчался домой, к воротам. Тоньюкук не пытался его догнать, силы оставили и его. Израненный, не в силах владеть ни руками ни ногами, печенежский княжич позволил коню унести себя назад, к ханскому стану. Он покинул место сражения последним, и печенеги встретили его торжествующими криками, как победителя. Но с седла его пришлось снять и в шатер нести на руках, и вскоре до Белгорода стали долетать доносимые ветром скорбные причитания печенежских женщин.

Конь Явора вбежал в ворота, которые тотчас же закрылись за ним. Всадник лежал на шее коня, как мертвый, по гриве и по шерсти на груди коня тянулись липкие подтеки свежей крови. Светлые пряди волос на склоненной голове Явора безжизненно рассыпались и закрыли лицо. Только меч был по-прежнему крепко зажат в ладони.

Толпа волной кинулась к нему, крича, молясь и причитая. Явора сняли с седла и уложили на землю на расстеленный плащ. Оборвав подолы своих рубах, гриди затянули рану, чтобы остановить кровь, пытались осторожно стянуть кольчугу. Только меч из руки не вынимали — коли срок ему умереть, так пусть умрет с мечом в руке и рукоятью постучится в ворота Перунова Ирья.

Женщины держали бьющуюся в отчаянных рыданиях Медвянку, епископ Никита пробирался вперед, чтобы успеть, если понадобится, отпустить грехи умирающему. А с другой стороны торопился Обережа, на ходу отвязывая от пояса всегда при нем бывший мешочек с сушеным лопухом и еще какими-то целебными зельями.

Женщины по всему городу встретили исход поединка плачем и причитаниями. До поздней ночи народ в ожидании вестей толпился на дворе тысяцкого, куда перенесли бесчувственного Явора. Сегодня он был воплощением силы и чести Белгорода — в том, выживет он или умрет, каждый видел и свою судьбу.

Тысяцкий велел нести его в истобку, где хозяйское семейство жило зимой. Боярыня Зорислава дала медвежью шкуру для его лежанки — шкура Велесова зверя прибавит крепости и здоровья. Явора уложили на широкой лавке, стянули с него кольчугу и разрезали рубаху. Печенежская сабля не могла разрубить кольчугу, но удар был так силен, что проломил Явору ключицу и повредил ребра. А на лицо его было страшно смотреть: щека и подбородок были разрублены до кости. От боли и большой потери крови Явор был без памяти и не чувствовал, как старый волхв вправляет кости и обмывает раны. Обережа водил руками над раной, шептал что-то, подул три раза, и кровь унялась — волхв запер ее теченье. Потом он растолок в ступке листья подорожника, канупера, кудрявой мяты и еще какие-то резко пахнущие листья, смазал раны этой зеленой кашей, перевязал чистым полотном и все бормотал, бормотал заговоры, отгоняя хворь и смерть и призывая жизненные силы земли на помощь ее страдающему сыну.

Напоследок Обережа влил в рот Явору отвар тысячелистника, смиряющий кровотечение, и просидел около него всю ночь, никого не пуская в истобку.

Даже Медвянку Обережа не велел пускать.

— Дух его теперь в воле божией, человечьи руки ничем более помочь не могут, — сказал он, выйдя к ней в сени. — Посидеть с ним я сам посижу, а тебя не пущу. — уж больно ты беспокойная. Он хоть и без памяти, а слезы твои почует, и дух его огорчится.

— Я не буду плакать! — лепетала Медвянка, но даже теперь не могла остановить слез. Ей казалось, что и ее жизнь висит на тоненьком волоске, который каждый миг грозит оборваться.

— Да что же ты теперь еще можешь? Твое дело девичье — плачь, моли богов за него. Поди домой, а как он в память воротится, я тебя кликну.

Медвянка не стала спорить с волхвом, но и домой не пошла. Она не хотела уходить от Явора, словно в нем был источник ее жизни, и всю ночь просидела в сенях у дверей истобки. Родители пытались увести ее домой, но она не слушала их утешений и уговоров, а ловила слухом сквозь бревенчатые стены, как Обережа мягко ходит по истобке, вполголоса бормоча что-то, и как тяжко дышит Явор, бессознательно стремясь остаться в земном мире, где столь многие нуждаются в нем. В беспрестанных мольбах к Велесу и Макоши Медвянка клялась, что никогда больше не взглянет ни на какого другого парня, никогда не станет смеяться над Явором, а сделает все, чтобы быть ему хорошей женой. Да и как можно иначе? Теперь, когда Медвянка столько пережила и чуть не потеряла его, Явор уже казался ей лучше всех на свете, самым сильным, самым умным и даже самым красивым. Ничего не могло быть лучше его сломанного носа и сросшихся бровей. Теперь он был дорог ей не за достоинства и не за ту защиту, которую он мог ей дать, а просто ради него самого; ей казалось, она любит его просто за то, что он живет на свете. Пусть он только живет — ничего другого Медвянка не просила у богов.