Елизавета Дворецкая - Золотой сокол

— Да... такое дело... — бормотали они, разглядывая своего нежданного избавителя и от удивления позабыв его поблагодарить. — Погуляли на торгу... Бывает...

— Ну, вставай, что ли, непутный! — Высокая худощавая женщина с тонкими морщинками возле глаз на загорелом лице опустилась на колени возле Гордени и провела рукой по его голове. Длинный конец ее платка был опущен за спину, а два коротких повязаны вокруг головы, образуя как бы маленькие ушки надо лбом. — Мать-то хоть узнаешь? Или совсем разум отшибло?

— Тебя не Летомирой звать? — спросил Зимобор у девушки. Она так и стояла, держа в руке свое коромысло, оказавшееся оружием сильнее крепкого вяза. — Знаешь песню про Летомиру?

— Ее Дивиной звать! — вставил тот подросток, который прибегал звать ее на помощь, за что немедленно получил от кого-то рядом подзатыльник и ойкнул.

— Приходилось слышать! — Девушка опять усмехнулась, не отводя от него внимательных, пытливых, немного настороженных глаз. — А тебя как звать?

— Ледич.

— Ну, привет тебе в городе Радегоще! — сказала девушка. — Где купцов-то своих потерял?

— Где-то с версту мы от Новогостья прошли, а там и застряли.

— Понятное дело! Как раз с версту, а там Вол... — начала было какая-то из женщин, но на нее шикнули, и она замолчала, словно прикусила язык.

— Нечего зря дурное поминать, надо дело делать, — сказала девушка и огляделась, опираясь о песок концом коромысла. — Дядя Крепень, дай твоих ребят, а? Побыстрее надо людей выручить, а то ночь настанет, сами знаете...

— Как не знать! — Крепень и его жена, возле которой стоял понурый Горденя, разом закивали.

Зимобор оглядывался, пытаясь понять, в чем дело. Все здесь знали что-то нехорошее, чем не хотели с ним делиться.

— Сейчас пойдем, только посмотрю, не надо ли кому руки-ноги чинить! — сказала девушка. — Передохните чуток. Пестряйка! — Она оглянулась и позвала того парнишку в серой рубашке. — Подержи коромысло.

Еще некоторое время Зимобор сидел в сторонке на чьей-то волокуше, пока девушка возилась возле пострадавших стеночников: обмывала и осматривала раны и ушибы, кого-то перевязывала, объясняла матерям и женам, какой травой поить, а какую прикладывать. Один мужик вывихнул кисть, и Дивина быстро ее вправила, действуя так же умело и решительно, как и при усмирении Гордени. Горденя тем временем окончательно пришел в себя и ходил за Дивиной с видом побитой собаки, что-то говорил ей, объяснялся и, видно, оправдывался, показывал свою рваную рубаху. Зимобор острым глазом из-под полуопущенных век наблюдал за ними: казалось бы, его это все не касалось, но почему-то не давал покоя вопрос, не жених ли ей этот Горденя. Но девушка только отмахивалась от него:

— Ну, схватили тебя за рубаху, великое дело! Ты сам-то на Медвежий день Горобцу чуть руку не оторвал — ничего, а теперь рубаху порвали ему — а он и взбеленился! Ну тебя, не мешайся! Надоел! Поняла, Зарянка? Травой кровохлебкой омывать, как станешь перевязывать. Если нету, то зайди к нам, мы дадим. Вот и заваривать заодно научу! Ну, ты хороша, мать! Уж третий год замужем, а такого простого дела не умеешь!

Наконец покончив с делами, Дивина подошла, вытирая руки краем подола, и не один Зимобор при этом невольно бросил взгляд на ее ноги.

— Пошли, ребята! — Хромой Крепень призывно взмахнул своей суковатой палкой. — Кто не додрался, тому мы сейчас работу найдем! И ты с нами ступай, сынок, там как раз твоя сила требуется.

Вслед за ним и Зимобором двинулась целая толпа мужчин и парней, человек в двадцать. Дивина тоже шла с ними, опираясь на коромысло, как на посох.

— Нет ли у вас в городе травницы хорошей? — спросил Зимобор по пути. — В Новогостье говорили, что есть.

— Конечно, есть. — Девушка кивнула. — Это моя матушка. А что у вас, болеет кто?

— Сам Доморад и болеет. Сердце у него слабое. Я его уже ландышем поил, а то он три дня с места двинуться не мог, застряли за переход от Новогостья.

— А ты сам, что ли, ведун? — Дивина покосилась на него и недоверчиво усмехнулась.

— Я не ведун, а мой отец тем же самым хворал. Тут научишься.

— У нас ландыш есть и еще кое-что есть. Давай тогда к нам купца, у нас в беседе есть где его положить. — Она кивнула на свои ворота, мимо которых как раз проходили. — Сейчас, только ведра занесу.

Она скрылась за воротами, и Зимобор замедлил шаг. Но Дивина почти тут же вернулась и догнала их, уже обутая в лычаки с кожаной подметкой, причем ничуть не запыхалась, как будто ведра, полные воды, ничего не весили. От девушки веяло свежестью, здоровьем и силой, редкими в нынешнее время. Приглядевшись, Зимобор определил, что она не из самых юных, лет ей было восемнадцать-девятнадцать. Впрочем, созревших и незамужних девушек было много везде, поскольку в два последних тяжелых года свадеб почти не играли.

— Значит, город Радегощем называется? — расспрашивал он дорогой.

— Да, здесь погост. Самый край, отсюда князь на полудень поворачивает, идет на Друть, а там и не знаю куда. А вон там святилище старое. — Девушка обернулась и показала куда-то за пригорок, на котором стоял детинец. — Отсюда не видно.

— А кто здесь правит?

— Сидит у нас воевода Порелют, он родич князю Столпомиру. Князь сам его сюда посадил, потому что место особое.

— В такую глушь такой знатный человек! Не любит, стало быть, князь Столпомир своего родича.

— Почему не любит? Места здесь опасные, до ваших, — она окинула Зимобора значительным взглядом, — близко. Того гляди опять воевать пойдут. Потому князь и держит здесь дружину с воеводой.

— Чудной у вас воевода! — Зимобор пожал плечами. — Такое буйство на торгу, а ему и дела нет! Прислал бы хоть кметей, разняли бы! У нас в... — он хотел сказать «в Смоленске», но прикусил язык, — всегда разнимают.

— И у нас разнимают, да тут... тут дело особое. — Дивина поколебалась, не сразу решив, говорить ли. — Воевода наш Горденю очень не любит. Звал его к себе в дружину — тот не пошел. А еще... — Она хотела сказать еще что-то, но передумала. — Ну, он такой. Горденюшка наш, как разойдется, ни матушки, ни батюшки не пожалеет. Кроме как коромыслом, его и не вразумишь. Ничего, голова крепкая, и не то выдержит. Завтра опять будет колобродить, как новенький.

Но в невнимании к гати воеводу Порелюта нельзя было обвинить. Гать начиналась чуть дальше того места, где Зимобор вышел на тропу, и содержалась в относительном порядке. Местные хорошо знали дорогу и вскоре вышли почти туда, где остались купцы. Правда, к этому времени возле стругов и волокуш маялись только вернувшийся Радей, Голован с Печуркой и сам Доморад, а остальные разбрелись по лесу в поисках уже не столько дороги, сколько друг друга.

Нежданно явившейся помощи они так обрадовались, что Доморад даже обнял Крепеня, которого тоже помнил по прежним поездкам. Радегощцы споро принялись чинить гать, другие отошли кричать «ау!» и собирать полочан. У Дивины оказался настоящий нюх: не хуже собаки, собирающей стадо, она мигом согнала обратно к гати разбредшихся путников, и вскоре груз, толкаемый и влекомый почти сотней рук, двинулся по выправленной гати к Радегощу.