Елизавета Дворецкая - Золотой сокол

— Чего пришел? — неласково буркнул он, но Зимобор понимал, что эта неласковость от сердечной боли. — Отдыхал бы. Отвоевались.

Уже темнело, усадьба, наконец, затихла, затаилась, словно в ожидании опасности. В гриднице позвякивали снаряжением сменившиеся дозорные, кто-то с пыхтением прыгал, пытаясь вылезти из стегача, другой ему помогал, стягивая доспех через голову, а первый, раненый, шипел от боли. А в спальном покое было тихо, горел огонь в очаге, бросая отблески и тени на завешанные шкурами стены. Широкие лежанки были пусты: рядом с мертвым не полагалось ночевать живым, да и прежним обитателям этого покоя лежанки были уже не нужны — они остались на берегу, заваленные камнями, чтобы не причинили никому вреда в ожидании завтрашнего погребения.

Зимобору все время вспоминалось лицо Хвата, застывшее и белое, как иней. К утру его русые кудри примерзнут к остаткам травы и станут совсем седыми, а ему будет уже все равно... И к нему придут они — Старуха, Мать и Дева, придут к любому, чья жизненная нить обрезана. Сколько бы ни было умерших, они успеют ко всякому, ведь в этом их божественная суть, сила и назначение — ткать рубашку душе, навеки сбросившей одежды земного тела.

— Кто такая Звяшка? — спросил Зимобор.

— Что? — Воевода вздрогнул, услышав его хриплый голос.

— Звяшка. Кто это? Он ее поминал. Когда... перед тем как... В общем, про матушку говорил что-то... И про Звяшку. Что она пропала, а теперь и он...

— Это сестра его. Княжна Звенимира.

Зимобор не ответил. Звяшка — выходит, это было домашнее имя его умершей невесты. Он даже не вспоминал за эти годы ни разу, как ее звали, да и зачем тревожить имя мертвой?

— А почему? — Зимобор посмотрел на Доброгнева, по привычке пытаясь пятерней зачесать назад грязные, спутанные волосы. Ему обязательно нужно было разобраться, в каких землях было наложено проклятье, погубившее Бранеслава, — здесь или дома. — Он сказал, что мать запретила обручаться и ему, и сестре. Сестра пропала, теперь он. Что все это значит?

— То и значит. — Воевода хмуро смотрел в край смертного ложа, не имея сил поднять глаза на строгое мертвое лицо. — Княгиня какое-то проклятие с собой привезла, и на ее детей оно должно было пасть, когда они вырастут и надумают жениться. Ну, княжна замуж идти, а княжич жениться. Нельзя им было обручаться. Прокляты они были.

— Отец, не томи, расскажи толком! — взмолился Зимобор. — Не от нечего делать спрашиваю, надо мне, ну, расскажи!

— Да я и сам-то знаю через пень на колоду... — Доброгнев помолчал, собираясь с мыслями. — Как он родился... Я сам только женился тогда, значит, года двадцать два прошло...

Было уже темно и тихо, и на дворе стоял глухой, темный вечер осени. Как и двадцать два года назад, когда...

...Пламя двух масляных светильников почти не разгоняло мрак, только на бревенчатых стенах шевелились тени. Княгиня засыпала, и сквозь дрему ей мерещились звездные бездны, распахнутые над низкой крышей, близко-близко. Из открытых Врат к ее сыну спускались три вещие гостьи, и звездная пыль искрилась на их белых покрывалах. Первая, согнутая Старуха с морщинистым, доброжелательным лицом, улыбалась младенцу, приветствуя его появление на свет. В натруженных руках она держала кудель и готовилась тянуть из нее нитку. Вторая, средних лет, держала веретено, чтобы мотать на него Старухину нить, и с добрым сочувствием смотрела на молодую мать. А третья, совсем юная девушка с беспечным, дерзким, лукавым лицом, смотрела вызывающе, насмешливо и повелительно. В ее власти — будущее, а в руках поблескивают железные ножницы, которые она пустит в ход сию минуту или через семьдесят лет — как пожелает...

Их было три. Все-таки три, вопреки тому что были зажжены только два светильника — особых светильника, со священными знаками на глиняных боках, возжигаемые только в первую ночь после рождения нового человека. Так приказал князь Столпомир и настаивал на своем, к величайшему удивлению всех женщин, бабок и даже Макошиных жриц.

Но их было трое, Вещих Вил, потому что невозможно настоящее без будущего и прошлого, а прошлое без настоящего и будущего. Они пришли втроем, как ходят ко всякому, и ни перед одной из них нельзя затворить двери.

— Вот родился у волчицы волчонок, людям на радость, себе на здоровье! — Старуха улыбнулась, радуясь, как всегда она радуется появлению новой юности и обновлению жизни. — Да будет он силен и красив, разумом быстр и сердцем добр, пусть не знает усталости в добрых делах, пусть не ведает страха на земле и на воде!

— Пусть будет он силен и красив, пусть любят его мужчины и женщины, молодые и старые, свои и чужие, пусть будет он всегда счастлив в любви и в дружбе! — Мать доброжелательно кивнула головой, увенчанной рогатым убором.

— Пусть будет он силен и красив, пусть везет ему в любви... и пусть он умрет, когда обручится! — с веселым торжеством воскликнула Дева и взмахнула ножницами.

Старуха и Мать в ужасе оглянулись на нее; на их лицах отразилось огорчение, Старуха досадливо закашлялась, Мать покачала головой. Но слово было сказано, и никому уже не под силу изменить предсказанное. А Дева, зная это, шаловливо засмеялась. Любой был лишь игрушкой в ее руках — молодой и старый, красивый и уродливый, сильный и слабый...

Звездный свет померк, светильники угасли, княгиня погружалась в дрему и уже сама не знала, не сном ли было все то, что она видела и слышала.

Сон это был или явь, но эту ночь княгиня запомнила навсегда. Дева Будущего была врагом ее детей, и через полтора года, когда у нее снова родился ребенок, она уже сама приказала поставить только два светильника. Но как неизбежны рождение, возмужание и смерть, так невозможно затворить дверь ни перед одной из трех Вещих Вил. Хочешь ты видеть их или не хочешь — их всегда будет три...

Возвращение дружины в Полотеск вышло печальным. Воевода Доброгнев исполнил все, зачем его посылали, привез большой запас хлеба, рыбы, масла, меда. Но еще нечто им привезенное никого не могло обрадовать — серебряный сосуд с прахом княжича Бранеслава, чтобы положить его в родовой курган на погребальном поле полотеских князей.

Князь Столпомир принял известие настолько спокойно, насколько это вообще было возможно. Он не гневался, никого не обвинял и не упрекал, даже сам утешал Доброгнева, который винил себя и свой якобы недосмотр.

— Он ведь был не мальчик, он был взрослый муж! — говорил Столпомир. — Он знал. Знал, воевода, что проклятье на нем лежит и что нельзя ему обручаться, если хочет долго жить. Знал. И сам за себя решил.

— Смелый он был! — Доброгнев протирал рукавом глаза, слезящиеся словно бы от дыма. — Прямо орел!

— То ли не верил, то ли упрям был, не хотел даже перед судьбой склониться... — Князь ходил взад-вперед по гриднице и вертел свои перстни. — Я думал, может, за морем-то его не достанет...