Анна Гурова - Дракон мелового периода

– Тебе не о чем переживать. – сказала с притворным сочувствием внимательно наблюдавшая за мной Катька. – Формы и средства выражения могут меняться, но искусство всегда остается искусством.

Кем она себя считает, чтобы читать нотации, возмутилась я. Антониной? А больше я ни в чьих поучениях не нуждаюсь. Не успела я придумать, как изящно отбрить Катьку, как та снова заговорила;

– Давай вместе подумаем, к чему ты больше всего склонна, если отбросить Чистое Творчество. Может, к станковой живописи? Или к компьютерному дизайну?

Ну надо же, Погодина озаботилась моей судьбой, восхитилась я. И заявила с серьезным видом:

– О да, мне с детства нравилось расписывать тарелки и чашки.

– Вот видишь! Советую тебе уже сейчас нацелиться в Мухинское. Там самая сильная школа декоративно-прикладного искусства...

– Я собиралась пойти работать на Ломоносовский фарфоровый завод. – скромно потупив глаза, пролепетала я. – Правда, сначала надо закончить ПТУ. Даже не знаю, справлюсь ли...

Перед моим внутренним взором встала яркая картинка: цех по росписи чашек на Ломоносовском фарфоровом заводе. В огромные решетчатые окна врывается утреннее солнце. Бесконечные ряды столов, за каждым – труженица с кистью в одной руке и чашкой в другой. Я в белой косынке и синем халате. Передо мной штабель белых чашек. Дневная норма – двести штук. Я поправляю волосы, убираю под край косынки выпавшую прядь, беру сверху штабеля первую чашку и рисую на ней аленький цветочек...

До Катьки наконец-то дошло, что я над ней издеваюсь. Она сощурила глаза, открыла рот с таким выражением, как будто собралась наговорить мне множество гадостей, но передумала и уронила:

– Бедняжка. Мне тебя правда жаль. Не представляю, как жить без Чистого Творчества. По мне, так лучше смерть.

Я почувствовала себя так, как будто меня ударили. Причем ниже пояса. И немедленно ответила тем же.

– Как там Санек? – спросила я невинным тоном. – Что-то давно мне не звонил. Дня два, наверно.

Я угадала. Стоило только произнести имя Саши Хольгера, как у Погодиной мгновенно пропали и чувство юмора, и большая часть здравого смысла.

– Он тебе не Санек. – угрожающе процедила она.

– Передавай ему от меня нежный и пламенный привет. И пусть позвонит.

– Лучше отстань от него. Если между вами что-то и было, все кончено.

– Ты можешь, конечно, так считать. – с явно притворным сочувствием сказала я. И добавила, как бы в сторону: – Бедняжка...

И, гордо пройдя мимо Катьки, двинулась в сторону двери. Однако мне решительно перегородили путь. Я слегка струхнула и подумала, что сейчас меня, наверно, будут бить. Но Катька, мрачно глядя на меня, спросила:

– Хочешь знать, что с тобой будет, когда перестанешь заниматься Чистым Творчеством?

– Будущее мне предскажешь?

– Ага. Бесплатно. Рекламная акция.

– Я бесплатными образцами не пользуюсь. – заявила я как можно надменнее.

– Бери, пока дают. Скоро не будет и этого.

– Ты о чем?

– Ты наверняка думаешь, что дар Чистого Творчества – это что-то неизменное. От рождения тебе присущее свойство, которое никуда не денется. Но он может исчезнуть. Причем очень легко. Дар на самом деле... как поезд. Или ты садишься и едешь, или он уходит без тебя...

При слове «поезд» я презрительно фыркнула и шагнула к двери, намереваясь гордо удалиться. Но Погодина схватила меня за локти, толкнула к стенке и буквально заблокировала в углу. Ее пальцы больно впились в мои запястья, и я убедилась, что Катька не только старше, но и гораздо сильнее меня.

– Это происходит примерно так. – негромко заговорила Катька, глядя на меня в упор. – Сначала тебе кажется, что ничего не меняется. Но постепенно в тебе поселяется некое чувство. Оно как заноза, как мелкая хроническая болезнь, вроде насморка. Тебе все время кажется, что ты что-то потеряла, или забыла, или оставила, и надо срочно вспомнить – что именно, где, когда... Что надо вернуться и подобрать, а то будет поздно. Но ты не можешь вспомнить и поэтому чувствуешь себя все хуже и хуже. При этом умом ты понимаешь, что ничего не случилось и все в порядке – твой дар пока еще при тебе...

В голосе Погодиной ни насмешки, ни злорадства. Он был просто мрачным. Таким голосом говорят пророчицы в исторических фильмах. Я слушала Погодину, как заколдованная, и не могла набраться силы воли, чтобы оттолкнуть ее или хотя бы послать подальше. Мне вдруг стало страшно.

– А тем временем незаметно подкрадывается следующая стадия. – продолжала Катька, гипнотизируя меня круглыми темными глазищами. – Мир вокруг тебя начинает тускнеть. Краски становятся блеклыми, звуки теряют глубину. Мир становится... некрасивым. Вернее, ты перестаешь видеть красоту, но пока еще об этом не догадываешься. А потом ты теряешь связь с миром; он уже сам по себе, отделяется от тебя и идет своим путем, а ты как будто остаешься на обочине. Ничто тебя не радует. Ты одна в серой, отвратительной, тоскливой пустыне. И вот тут ты обнаруживаешь, что там, в этой пустыне, в которую превратился мир – творить невозможно. Там просто не из чего творить...

Я вывернулась из-под локтя Погодиной и рванула к двери. Катька мне, впрочем, особенно не препятствовала.

– Думаешь, это не про тебя? – крикнула она мне в спину. – Не надейся! Ты не особенная!

Я обернулась в дверях и закричала:

– Можете меня выгонять! Пожалуйста! Я все равно не перестану заниматься Чистым Творчеством!

Погодина за мной не погналась. Неприязненно глядя,сказала;

– Давай, давай. Увидишь, что будет. Просто так ничего не запрещают. Один раз сошло с рук, второй, а на третий не проскочит. Говорят, лет десять назад был в нашем училище один такой... экспериментатор. Решил, что весь мир ему подвластен. А в один прекрасный день просто исчез. Его искали всей школой, конечно, но ни в одном из доменов не нашли. Понимаешь, что это значит?

– И что?

– Что он умер! Самым реальным образом!

– А мне наплевать. Я мастер реальности и навсегда им останусь! – гордо сказала я и выскочила на улицу, хлопнув дверью, чтобы последнее слово осталось за мной.

Я перешла через мост на Елагин остров, сразу вернула налево и пошагала напрямик, игнорируя дорожки. Мой путь лежал к некоему пруду, расположенному в самой середине парка. Посреди пруда был остров, абсолютно дикий. Деревьев и прочей растительности там было столько, что прибрежные кусты едва не падали в воду. Этот остров много лет назад облюбовали для пленэра реалисты. Еще издалека я услышала доносящийся из зарослей резкий голос Антонины. Между деревьями мелькали чьи-то силуэты. К нависающей над прудом черемухе была привязана лодка, на которой реалисты переплыли на остров.