John Tolkien - Властелин Колец (Перевод В. С. Муравьева, А. А. Кистяковского)

Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов, а те сидели в ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий, он, наверно, считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала его руки и ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые волосы. Наконец Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, был его голос, однако же тоньше и звонче.

– Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! – пригласил Он. – Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему – Скоростень. Но это, конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я ему ответил: «Да, конечно». Опять же и пью я слишком быстро: добрые онты только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте со мной, не пожалеете!

Он протянул им руки – очень красивые, длинные, долгопалые. Весь день пробродили они втроем по лесу – хором пели песни, дружно смеялись. А смеялся Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда солнце являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья, смеясь, останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или шепоток деревьев – и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки, стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.

Под вечер он привел их к себе домой, впрочем, дома-то никакого у него не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины осеняли ее, и журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал сверху. Они разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку гудело Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от времени чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий гомон смолкал. Но их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели знакомые, понятные слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний край, где старейшиной был Вскорень. «Вот оно что, – подумали хоббиты, – с орками у него, стало быть, особые счеты, то-то он долго и не раздумывал».

– Рябинник обступал мой дом, – печально повествовал Брегалад, – и рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет. Иные из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те лишь взглянули на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы белее, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и быть не могло деревьев прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли, раскидывая тенистую густолиственную сень и развешивая по осени тяжкие, ярко-багряные, дивные ягодные гроздья, и птицы слетались стаями на роскошный рябиновый пир. Я люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-чего, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему-то стали грубые, злые и жадные, они терзали деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились орки с топорами и срубили мои рябины. Я приходил потом и звал их по именам, незабвенным и нескончаемым, но они даже не встрепенулись, они не слышали меня и отозваться не могли, они лежали замертво.

И хоббиты мирно уснули, внимая горестным песнопениям Брегалада, оплакивавшего на разных языках гибель своих возлюбленных, несравненных деревьев.

Наутро они снова пошли гулять втроем и провели весь день невдалеке от его жилища. Ходили они мало, больше сидели под зеленой закраиной. Ветер стал холоднее, солнце редко пробивалось сквозь нависшие серые облака, и немолчные голоса онтов звучали то гулко и раскатисто, то глухо и печально, то почти наперебой, то медленно и скорбно, как погребальный плач. Настала вторая ночь, а совещание все длилось. В разрывах мчащихся туч мутно мерцали звезды.

Забрезжил третий рассвет, ветреный и угрюмый. Онтомолвище загремело и снова притихло. Прояснилось утро, ветер улегся, и неподвижный воздух точно отяжелел в ожидании. Хоббиты заметили, что теперь-то Брегалад прислушивался в оба уха, хотя до их лощинки вроде бы доносился лишь смутный гул.

Близился вечер, солнце клонилось к западу, за мглистые вершины, и длинные желтые лучи пронизывали облака. Стало как-то уж очень тихо, кругом ни звука, ни шороха. Ну вот, значит, кончилось Онтомолвище. Чем же оно кончилось? Брегалад напряженно замер, глядя на север, в сторону Тайнодола.

Вдруг по лесу раскатился зычный и дружный возглас: «Тррам-тарарам-тарам!» Деревья затрепетали и пригнулись, словно под могучим порывом ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто барабанный рокот, его перекрывало грозное многогласие:

– Идем под барабанный гром: трамбам-барамбарам-бам-бом!

Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:

– Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурумбурум-бум-бом!

Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.

Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными шагами спускались они колонной по двое. Во главе их шествовал Древень, они отбивали такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их полыхают зеленым светом.

– Кхум-кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас ждать! – возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. – Давайте становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!

– На Изенгард! – подхватила дружина, и грянуло в один голос: – На Изенгард!

Так пели онты, шагая на юг.

Брегалад с сияющими глазами пристроился к колонне возле Древня. Тот пересадил хоббитов к себе на плечи, они торжествующе оглядывали шагавшую вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому, монотонному напеву. Они хоть и надеялись, что в конце концов что-нибудь да случится, но такой разительной перемены вовсе не ожидали – точно потоком прорвало плотину.

– А ведь быстро рассудили онты, правда же? – радостно задыхаясь от собственной смелости, спросил Пин, когда онты перестали петь и слышались лишь тяжкая поступь да гулкое прихлопывание.