Юрий Нестеренко - Крылья

По своему образу жизни Штрайе напоминал аньйо свободной профессии, художника или музыканта, которые тоже любят обращение «мастер», однако в доме не было ничего, что указывало бы на подобные занятия. Была там, правда, превосходная библиотека (ее качество мама, не будучи тогда грамотной, оценить не могла, но впечатляло уже количество заставленных книгами шкафов), и хозяин часто просиживал целые дни за чтением. Однако сам он, похоже, ничего не писал. Мама терялась в догадках относительно рода его занятий, но спросить боялась, полагая, что если бы он хотел, то рассказал бы сам. По некоторым обмолвкам она, впрочем, поняла, что он состоит на государственной службе. Служба эта, как видно, была не очень обременительна, ибо он ходил на нее нечасто и, как правило, довольно скоро возвращался домой.

Ситуацию могла бы прояснить приходящая служанка, нанятая в помощь маме, ибо одной ей было бы слишком трудно управляться с уборкой двухэтажного дома, но старуха оказалась на редкость неразговорчивой. Расспрашивать мальчишку-посыльного из лавки, приносившего продукты, маме показалось и вовсе неудобным, тем более что и тот не расположен был болтать, а норовил, получив деньги, тут же исчезнуть; обычно он даже не заходил в дом, рассчитываясь на пороге. Конечно, такое поведение могло бы насторожить маму, но она никогда прежде не жила в городе и не знала местных обычаев, а потому думала, что у городских просто не принято болтать с соседями. Волей-неволей она вела столь же уединенный образ жизни, что и ее хозяин, и даже более, чем он, ведь к нему хотя бы приходил доктор Ваайне.

Впрочем, у мамы была я — и, наверное, именно это, а не робость перед незнакомой городской жизнью, было главной причиной, по которой она не пыталась нарушить свое затворничество. Заведи она знакомство с соседками — и рано или поздно те узнали бы правду о ее ребенке, а у мамы уже был горький опыт отношений с прежними деревенскими подругами. Впрочем, со времени моего рождения она успела уже привыкнуть обходиться без общества других, и после почти трех лет травли нынешняя спокойная жизнь, отделенная высоким забором от недружелюбного окружающего мира, вполне ее устраивала.

Ее отношения с мастером Штрайе были поначалу сугубо деловыми. Он, правда, пару раз расспрашивал ее обо мне, но в остальном их разговоры — если это слово вообще уместно — касались лишь того, что нужно сделать по дому. Но как-то раз мама зашла протереть пыль в библиотеке; Штрайе был там, он сидел у окна и читал. Она не сразу заметила его за книжными шкафами, а заметив, извинилась и хотела уйти, чтобы прибраться позже, но он остановил ее: «Нет, Йаната, ты мне не мешаешь. Напротив, ты очень кстати. Подай-ка мне, пожалуйста, второй том Йирклойа. Он стоит в том углу на третьей полке».

Мама взглянула в указанном направлении, понадеявшись, что нужная книга выделяется цветом, но, увы, почти все корешки на полке были серо-коричневых оттенков. Ей пришлось смущенно сознаться, что она не умеет читать. «Действительно, я мог бы и сам догадаться, — проворчал Штрайе. — Но это никак не годится для аньйо, ведущей мое хозяйство. — И, прежде чем мама успела обмереть от страха, что ей сейчас откажут от места, добавил: — Хочешь, я научу тебя?»

Разумеется, мама согласилась. Так начались их уроки.

Штрайе был приятно удивлен маминой сметливостью и полушутя-полусерьезно говорил: «Такими темпами мы скоро перейдем и к иностранным языкам!»

Действительно, со временем мама освоила и илсудрумский, тем более что у нее имелся кое-какой задел — она нахваталась слов от отца за время их недолгого брака, — но чтение на этом языке давалось ей тяжело, и она, насколько я помню, никогда не читала по-илсудрумски для своего удовольствия.

Но до илсудрумского очередь дошла позже; в тот год" ей было чему поучиться и по-ранайски. Естественно, никаких букварей в доме Штрайе не было, и маме (как впоследствии и мне) волей-неволей приходилось учиться читать по серьезным книгам, которые хозяин не без умысла ей подсовывал. Сперва это были исторические труды, а потом, когда она уже вполне освоилась с чтением и вошла во вкус, в ход пошли и философские сочинения. Штрайе обсуждал с ней прочитанное, разъяснял непонятные места, иногда откровенно забавляясь ее наивностью, а иногда, напротив, с большим интересом и даже удивлением выслушивая ее свежие и оригинальные суждения. Возможно, поначалу эти занятия и были для него чем-то вроде каприза и развлечения, но со временем он стал замечать, что ему действительно интересно беседовать со своей служанкой — что, конечно, было немыслимым еще полгода назад, когда она была всего лишь неграмотной деревенской простушкой. Порой такие беседы затягивались до глубокой ночи, до часа, когда багровая Лла льет свой зловещий свет на притихшую в страхе землю и даже королевские стражи не выходят на улицу без амулета, отгоняющего нечистую силу, когда с болот доносится замогильный вой твурков, и тйорлы, слыша его сквозь сон, испуганно подрагивают ушами и переступают копытами в своих стойлах. Но мама даже не замечала наступления этой поры, когда, по деревенским поверьям, всякому добропорядочному аньйо следует спать, дабы рыщущие в ночи духи тьмы не приметили его душу. Она уже не чувствовала себя скованной в обществе Штрайе, хотя по-прежнему уходила к себе, когда к тому приходил доктор Ваайне — коего она все еще стеснялась, несмотря на его жизнерадостный нрав.

Однако эти интеллектуальные посиделки не отменяли ее обязанностей. Однажды она стирала сорочку хозяина (обычно этим занималась вторая служанка, но в тот день старуха была больна), и ей бросилось в глаза большое темно-красное пятно на манжете. И хотя она попыталась убедить себя, что это красные чернила или, может быть, вино, но ее тонкое обоняние неумолимо подтверждало, что это кровь, и притом свежая. Некоторое время мама стояла, глядя на манжету и проводя по ней пальцем, затем решилась, опустила рубашку в таз, вытерла руки и отправилась на поиски хозяина.

Штрайе отдыхал в гостиной. Он сидел в своем любимом глубоком кресле, вытянув ноги, скрестив руки на груди и полуприкрыв глаза.

— Простите, мастер, — обратилась к нему мама, — вы поранились? Может быть, сходить за доктором, или я сама могу сделать вам перевязку?

— Поранился? — Он удивленно открыл правый глаз. — С чего ты взяла?

— У вас кровь на рубашке, в которой вы вернулись со службы.

— А, это… Это не моя кровь. Это профессиональное.

— Профессиональное? — Маме очень не хотелось верить в напрашивающееся объяснение.

— Ты разве до сих пор не знаешь? — Он открыл второй глаз и повернул к ней голову. — Ну что ж, тогда пора узнать. Я — королевский палач Йартнара.