Генри Олди - Нопэрапон

Ближе.

Еще ближе.

Рядом.

Желание уйти в воду навсегда стало иным. Совсем иным. Можно уйти, а можно и погодить, поторчать на берегу всласть; плыть по течению — это славно, только при чем здесь смерть?… Откуда ей взяться, смерти-то?… Эх, зима нынче теплая, да и водица просто прелесть, не хуже, чем в баньке, в бассейне-фуро, только откуда на ум бассейн пришел? — а, какая разница, сам пришел, сам уйдет…

Юноша сделал шаг, о котором мечталось.

Только не в омут, не в глубину беспамятства.

На берег шагнул.

— Вот ты кто такой!… — Каппа смотрел на него во все глаза, и там, в этих бледных буркалах, вдруг заплескался интерес: не тот, что был раньше, новый, веселый, интерес без скользкого ожидания, без намека. — А я-то мыслю себе… вот братцы посмеются: потомственный каппа не признал нопэрапон! Животики надорвут!

— Животики… надорвут…

Голос рождался помимо воли юноши, хриплым эхом вспениваясь в самом низу живота, подымаясь вверх шершавым жгутом, наружу высовываясь колкими, измочаленными хвостами.

Выйди с таким голосом на сцену — взашей прогонят.

Каппа весенним лягушонком запрыгнул на корягу и уже оттуда заново пригляделся к мокрому, встрепанному Мотоеси.

— А, так вот ты кто такой…

Нет, он не просто повторил сказанное прежде: он опять произнес это заново, с другими интонациями, даже с другим смыслом, только для Мотоеси ни этот, новый, ни тот, первый — все смыслы были сейчас для юноши недоступны.

Клюв щелкнул со значением, и каппа, словно приняв какое-то решение, соскочил обратно на землю.

Засеменил к молодому актеру.

Двигался он смешно: враскоряку, пришлепывая ступнями-ластами, но при этом удивительно выпрямив спину — будто опытный борец на помост выходил.

— Давай, давай! Замерзнешь, чудила деланный… а ну, за мной!

Цепкая пятерня ухватила сырую ткань на плече юноши, сгребла в жменю. Каппа вывернулся неестественным для человека образом: спиной к Мотоеси, он продолжал держать складку кимоно, перекрутив себе плечевой сустав, как прачки иногда перекручивают набедренную повязку, давая воде стечь. Покатая холка вздыбилась горбом, закаменела пластами мышц; цвет кожи резко изменился — из грязно-серого став жемчужным.

— Эх, вацу-рибо-кубаяси! За мной!

Этот бег вдоль реки, вслед за сумасшедшим водяником, разительно отличался от гонки за призраком О-Цую. Размеренно, скучно чавкала под ногами грязь, некогда бывшая снегом; размеренно, скучно ноги ударялись оземь, отталкивались, взлетали, снова ударялись в едином, завораживающем ритме; размеренно, скучно моталась перед грудью Мотоеси блестящая лысина каппы с ямочкой посередине.

В ямочке плескалась речная вода.

Говорят, если каппу с силой ударить по уху, если вода выплеснется, пока каппа еще на берегу, — тогда водяник теряет всю свою силу и готов для тебя…

Удивительное дело: меньше всего юноше сейчас хотелось проверять — правда это или враки? Ударишь этого клювастого по уху, а он обернется… или даже не так: не оборачиваясь, прямо на бегу, как тот каппа, что обучал тонкостям борцовского ремесла самого Таро-Драконоубийцу…

Пусть уж себе плещется на здоровье, водица-то!

Они нырнули в тень кручи, проскочили через заросли молодого бамбука, роща деревьев-мукку расступилась перед ними — и юноша увидел впереди, на поляне, хижину. В таких живут рыбаки, выезжая на долгий промысел, или дровосеки. Возле хижины горел костер, близ которого кто-то сидел.

Еще один водяник?… Вряд ли, они живого огня терпеть не могут.

Да и слишком костлявый этот «кто-то» для речного каппы.

— Эй, Хякума Ямамба! Встречай гостей!

Каппа подтащил задыхающегося юношу поближе, отпустив наконец одежду. Мотоеси жадно хватал ртом воздух, от тела валил пар, и сердце грозило

выпрыгнуть из груди.

Костлявый силуэт у огня зашевелился, распугав стайку беспокойных зимородков, шнырявших неподалеку. Отсветы пламени очертили провалы и рытвины, высокие скулы и морщины на коже, давно потерявшей былую упругость; раскрылся, зашамкал беззубый рот, пережевывая мякиш слов.

— Ох, горе горькое!… Где ж ты его подобрал-то, жабье отродье?! А ну, живо в хижину, тащи одежонку, какую найдешь… ну, чего встал ступой каменной?!

Каппа подпрыгнул мячиком.

Расхохотался с присвистом…

— Одежонку! Ты, старая, брось врать, сроду у тебя никакой одежонки в запасе не водилось! Я лучше придумал, я сейчас… этот гуляка сегодня у девочки нашей ночку коротал!…

Опрометью он кинулся вверх по склону, в густой ивняк. Спустя минуту-другую оттуда послышались словно бы раздраженное хлопанье крыльев и перебранка двух голосов: сиплого, уже знакомого, и низкого, рокочущего баса.

Сипенье уговаривало, бас не соглашался.

Согласился.

И крылья захлопали вновь, удаляясь.

Пока сонный тэнгу летал к логову О-Цую за одеждой нынешнего гостя, не захотевшего стать жертвой, и потом — обратно, Хякума Ямамба заставляла вконец ошалевшего юношу бегать вокруг костра.

Застынет ведь, дурачок… а вот и отвар готов, вскипел пеной.

Старуха с лицом, похожим на маску «Горной ведьмы», уже видела, кого привел к ней шустрый каппа.

«День лунных яств» близился к завершению.

…юноша согрелся.

Запоздалый озноб угомонился наконец, перестал лезть за пазуху пальцами из липкого льда; зубы сперва выстукивали мелкую дробь, потом просто раз от разу смыкались в спазме, прикусывая кончик языка, — а вот барабанчики устали стучать, и лишь посвистывает тихонько флейта заложенного носа.

Тише.

Еще тише.

— Хлебни-ка!… Да бери, бери, у нас этого добра навалом…

В руки ткнулась чашка с еще теплым хито-е-саке — мутным, приготовленным на скорую руку «саке одной ночи», вместо очистки настоянном за неделю на корнях ириса. Оно быстро ударяло в голову, но и выветривалось столь же быстро, оставляя легкое тепло и желание сделать новый глоток.

Вот и делай, гуляка беспутный… точно что беспутный.

Юноша дернул кадыком, проглатывая терпкую жидкость, и украдкой огляделся по сторонам. Окружающее донельзя напоминало ночь после удачного спектакля: горит костер, постреливая искрами в темноту, холод отступает перед огнем и выпивкой, а вокруг собрались актеры труппы, молчат, отдыхая, многие еще не успели снять костюмы и маски… Конечно, Мотоеси прекрасно знал, что последнее невозможно, — после представления маски в первую очередь отправлялись спать в футляры, а костюмы прятались в сундуки!… Но сейчас это казалось знанием нелепым, из какой-то другой, давно прожитой жизни.

Да, костюмы и маски.

Старые знакомые.

Вон, напротив, на ободранном чурбачке, сгорбилась Хякума Ямамба, «Горная ведьма». Окаменела лицом, телом, памятью тысячи однообразных перерождений; сейчас, сейчас раздвинутся иссохшие губы, язык оближет их, метнувшись проворней иглы вышивальщицы, и зимняя луна отразит давно знакомое: