Генри Олди - Ожидающий на перекрестках

И это тоже было красиво.

…Между двумя плоскостями декораций (все выглядело до того ненастоящим и ирреальным, что я не мог воспринимать происходящее иначе) растревоженным осиным роем гудело многоголовое и раздраженное существо – толпа, сбившееся в кучу население Черчекова хутора, человек сорок, и пред ними торчал вкопанный в землю столб, заваленный вязанками хвороста.

К столбу была привязана маленькая хрупкая фигурка, плохо различимая на таком расстоянии, и это тоже было красиво.

…А за спинами хуторян, в двух минутах галопа от страшного столба, на вершине пологого холма стояли два всадника, одним из которых был я, – и это, несомненно, было очень красиво, только плевать я на это хотел. Руки мои тряслись, мелкая противная дрожь вцепилась в тело, и липкий озноб бродил внизу живота.

Там, у столба, еле видимая из-за вязанок, замерла Лайна, Лайна – Предстоящая Ахайри, насмешливый хрусталь моих ночей, и я, как испуганный ребенок, повернулся к Таргилу.

– Что ты можешь сделать, Таргил?

– Ничего, – ответил он, и я увидел капельки пота на его переносице. – Сверхъестественное ушло из мира в Дом, и я, Предстоятель Таргил – шут и шарлатан, а их там внизу – сорок человек, озлобленных и звенящих от ненависти, как струна, которая того и гляди порвется.

Я снова посмотрел вниз, где Судьба и Время наперегонки стремились к жуткому живому факелу в надвигающейся ночи.

– Она не может умереть. Предстоящим нет смерти вне их воли и желания. Вы сами сто раз говорили это при мне…

Я судорожно цеплялся за память, за эти детские слова, но соломинка трещала под пальцами, и я закоченел в холодном ужасе Таргилова голоса.

– Да, не может. Она будет гореть и жить, жить и гореть… И, может быть, кто-нибудь дотронется потом до обгорелого корчащегося трупа, чтобы она смогла передать Дар – и уйти навсегда. Будем надеяться…

Молчание встало между нами, и я почувствовал, как во мне зреет что-то отрешенное и суровое; и понял безумие Эйнара.

– Твой чернокнижник зажигал огонь на ладони, – тихо произнес я. – Ты тоже можешь так?

Таргил ошарашенно глянул на меня, потом раскрыл ладонь, и на ней закачался язычок пламени. Я протянул ему свою руку, Предстоящий как-то странно причмокнул, и второй огненный лепесток осветил линии моей жизни и судьбы, без боли вспыхнув в оправе пальцев.

Я сжал руку в кулак, и пламя исчезло. Роа недовольно захрипел и взъерошил перья, клацая клювом.

– Ты спустишься вниз, Таргил, и незаметно смешаешься с толпой. Что бы потом ни происходило – молчи и жди. Когда я вскину руки вот так – как чаши – зажигай свой огонь у меня на ладонях. После сосчитай до пяти и кричи. Громко кричи, Таргил-Предстоящий, страшно кричи – и беги. Только обязательно толкни кого-нибудь. Понял? Или повторить?…

Он глядел на меня, как, должно быть, смотрит волк на взбесившегося кролика.

– Что можешь ты, Сарт, – Таргил выговаривал каждое слово так, словно это был адский, нечеловеческий труд, – что можешь ты там, где бессилен Предстоящий?

Я покосился на свою ладонь, где еще недавно горел огонь.

– Увы, Таргил, отец Дома… Где недороги Предстоящие – там в цене Сарт-Мифотворец. Всему свое время: и силе, и отчаянью, и тому, что пока не имеет имени.

И на миг мне показалось, что невдалеке сгустился и колыхнулся в вечернем воздухе силуэт Дома, Дома-на-Перекрестке, и у нас стало одним зрителем больше.

Я подождал, пока Таргил спустится с холма, привяжет коня у одиноко растущего дерева и нырнет в людское месиво с равнодушно-заинтересованным видом случайного проезжающего. Потом взгляд мой выхватил крупного обрюзгшего мужика с факелом в мощной лапе – по-видимому, это и был Черчек, глава хутора – и я стал легонько поглаживать Роа по хребту, от хвоста к затылку.

Беркут встрепенулся и захлопал крыльями. Он вертел головой, не видя добычи, не понимая, откуда должна взяться дичь, а мои пальцы все настойчивее говорили алийцу о начале охоты.

Когда возбуждение птицы достигло предела, я успел учесть все, что нужно было принять в расчет – наполовину скрывшееся за горизонтом солнце, расстояние от холма до столба и от столба до леса, настроение и нервозность толпы, где было всего с дюжину мужиков, а остальные – женщины, старики и дети…

Человек с факелом направился к куче хвороста, и время для раздумий истекло.

– Роа, – коротко бросил я, указывая на добровольного палача, – ррай!…

Алиец сорвался с моего плеча и стал набирать высоту.

За мгновение до его охотничьего крика я привстал на стременах и заорал что было сил:

– А-ХАЙ-РИИИ!!!

Последний звук я провизжал на самой высокой ноте, на которую было способно мое многострадальное горло.

Черчек чуть не выронил свой факел, и вся его многочисленная родня немедленно обернулась на крик.

Я отчетливо понимал, что они сейчас должны видеть и чувствовать – нарушение ритуала, неуверенность и одинокая фигура всадника на холме, раздражающе неподвижная.

Кроме того, мой вопль хлестнул по и так натянутым нервам толпы, а резкий поворот голов добавил багровости толстым рожам любителей публичных сожжений.

Секунду мы смотрели друг на друга, и тут же им пришлось поворачиваться обратно, поскольку рухнувший с небес Роа вцепился в лицо Черчека-факельщика, и тот завопил еще похлеще меня, бросив факел и бестолково размахивая руками.

Я не дал хуторянам времени на осмысление происходящего. Я только отметил, что мне повезло – факел упал не на хворост, а сразу у ног перепуганного Черчека, и край его штанины уже начал тлеть – и вонзил шпоры в бока моей кобылы, донельзя возмущенной таким обращением.

Копыта загрохотали за спинами всполошившихся людей – звук отражался от глухих стен бора и хутора, и казался раза в три громче, чем был на самом деле – а у груды вязанок надрывался полуослепший и дымящийся Черчек, над которым хлопал крыльями взлетевший Роа, и хуторяне завертели головами туда-сюда, пытаясь уследить за всем одновременно, в результате чего полностью перестали что бы то ни было понимать.

Это дало мне те две минуты, две шумные бестолковые минуты, и моя бесящаяся кобыла грудью разделила толпу на две неравные части, а еще через мгновение мы сбили с ног несчастного Черчека.

Впрочем, мне сейчас было не до жалости.

– Роа, – рявкнул я во всю глотку, поднимая храпящую лошадь на дыбы, – рри!…

Беркут сложил крылья и упал на мое левое плечо, больно разодрав когтями кожу и дрожа от охотничьего азарта.

Бросив поводья и пытаясь удержать танцующую лошадь на задних ногах, я вскинул руки к полыхающему небу. Я молил это небо об одном – чтобы Таргил не утонул в возникшей суматохе, чтобы он сумел, не забыл…

Он не забыл. И сумел. И два огненных тюльпана расцвели на моих ладонях.