Генри Олди - Страх

Повертел ее в руках.

И долго еще смотрел на получившуюся петлю.

«…Призываю в свидетели чернила и перо, и написанное пером.

Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и все, что она оживляет.

Призываю в свидетели месяц, когда он нарождается, и зарю, когда она начинает алеть.

Призываю в свидетели день Страшного суда, и укоряющую себя душу.

Призываю в свидетели время, начало и конец всего – ибо воистину человек всегда оказывается в убытке.

Ужас заливает меня, как вода.

Живые ничего не знают. Я научился многому – научите меня, мертвые, как можно умереть без ужаса или хотя бы без страха. Ибо смерть бессмысленна, как и жизнь».

– Учитель ушел. В Вечное Отсутствие, – коротко ответил ученик на немой вопрос Якоба и протянул лекарю смятый листок бумаги. Якоб пробежал его глазами.

– Ужас заливает меня, как вода, – повторил Якоб, поднимая взгляд на бледного ученика. – Я не знал, что он был так несчастен… Мир твоей измученной душе, шейх.

Ученик отвернулся, украдкой проводя рукавом по щеке.

Это был плохой ученик.

Возможно, все было именно так. Но Якобу уже не хватало сил играть с возможным. Таверна, Лоренцо, недействующий яд, тесак в руках сапожника Марцелла, погоня, дым курильни, последний бой Лала-Селаха – все это закружилось перед лекарем в бешеном водовороте, и тонущий Якоб ухватился за единственный оставшийся ему клочок реальности.

Записка. Записка дервиша из курильни.

Якоб разгладил обрывок на ладони.

«И поэтому место сильного – внизу, а место слабого – наверху», – повторил он про себя. Место сильного. И сила слабого.

Не оглядываясь, он зашагал к своему дому.

Жена спала. Якоб тихо прошел мимо ее ложа и склонился над колыбелью. Через минуту он выпрямился, неумело прижимая к себе уютно сопящий сверток.

Потом он направился к дверям.

…Темная, неукротимая и сладостная в своей первобытной мощи волна подкатывала изнутри – и он знал, что это за волна.

Пора. Опять настало время – и распрямятся плечи, молодым блеском полыхнут глаза, разгладятся залежи морщин и время покорным щенком приползет лизать его ноги. Пора. И пусть корчится жертва, превращаясь в неумолимых тисках ужаса в ненужный сброшенный кокон; пусть – отдавая ему свою душу, свою силу, свою жизнь, все, что выпустит на свободу сегодняшний страх…

Пора. Он ощутил присутствие жертвы – двоих! – и устремился вперед, напрягая непослушные ноги, преодолевая боль в суставах… скорее! Скорее!… Иначе будет поздно… иначе… Он сделал слишком большую паузу, время торопило его, но ничего – впредь он будет умнее! Нельзя тянуть до последнего…

Шаги. Все ближе, все слышнее… Ну где же ты? – покажись! – и я… Остановились. Остановились шаги.

Он крался почти бесшумно вослед мягкому шороху вновь зазвучавших шагов. Уходит. Жертва уходит! Стой, вернись!… Скрип закрывшейся двери. Не успел.

Ушел. Один ушел. Совсем. Мысли пульсировали, бились гулкими толчками, как кровь в воспалившейся ране – странные, голодные, нечеловеческие мысли… Ушел. Совсем. Ушел.

Второй – остался. Я иду. Я уже близко… Ну вот…

Второй был маленький розовый комочек теплой плоти. Ничего. Его вполне хватит. И для начала – пусть откроет глаза!

Увиденное во сне – всего лишь кошмар, пусть даже обжигающе-дикий – нет, он должен видеть, чувствовать, ощущать…

– Открой глаза!

Почему ты спишь, бессмысленное существо? Почему?

– Открой глаза!

Его силы были уже на исходе, озноб вцепился ледяными пальцами в трясущееся тело, когда крохотное существо на столе наконец открыло глаза. Обиженное жалобное хныканье нелепо прозвучало в тишине молчащего дома.

Вот оно! Смотри, малыш, – это последнее, что ты увидишь!…

Странно. Очень странно. Что же ты хнычешь и потягиваешься, сын человеческий?!

На лбу фра Лоренцо выступил холодный пот. Писк ребенка из жалобного превратился в удивленно-растерянный, и вскоре смолк вовсе. К лежащему на столе созданию тянулись костлявые руки полуразложившихся мертвецов, демоны ада волокли его в пекло, нетопыри с кошачьим оскалом задевали его кожей распахнутых крыльев – маленькое существо глядело в лицо химерам с удивлением и непониманием. Оно просто не знало, что всего этого следует бояться! Оно вообще еще ничего не знало…

Ребенок пискнул. Ему было холодно, он хотел тепла, и требовал, чтоб за ним пришли и согрели. В конце концов, рано или поздно за ним придут…

Фра Лоренцо упал на колени. Ноги отказались держать изношенное тело. Этого не может быть – самые храбрые мужи, не раз встречавшиеся со смертью, не могли противиться призракам его взгляда, все они чего-нибудь боялись! Смотри, малыш, смотри еще!…

Ребенок сунул в рот сжатый кулак, поперхнулся и закашлялся. Потом полежал и сунул кулак снова.

Фра Лоренцо силился приподняться. Он ничего не мог поделать с маленьким, беспомощным и бесстрашным комком, не умеющим бояться, – и липкий страх объял питающегося страхом!…

Когда он понял это – руки его еще несколько раз дернулись и остановились. В широко раскрытых глазах монаха застыл ужас – теперь вечный.

Ребенок согрелся.

Он молчал. Молчал и улыбался.

Ему было хорошо.

…С шелестом осыпался песок в часах Вечности, и песчинки дней складывались в барханы лет, все ближе подступавшие к невесомым башням Города. Отсидел положенное на троне бешеный эмир Ад-Даула, уступив вожделенное место следующему за ним; выпил весь положенный ему розовый щербет мудрейший кади, выслушавший в свое время сбивчивый доклад сумасшедшего лекаря и благосклонно махнувший рукой; и люди Великого Отсутствия давно забыли одного из своих шейхов. Род уходит и род приходит, кружит на бегу ветер и вновь возвращается на круги свои, все суета – и никто рассказать не умеет. Никто не умеет – и Якоб Генуэзо так никогда и не рассказал жене о свершившемся. А по ночам он перелистывал страницы Книги Небытия, возвращаясь на вечные круги свои – свои и чужие – и просыпался от собственного крика. Жена вытирала его мокрый лоб, шептала всякую ласковую чепуху, он бормотал в ответ что-то невнятное и закрывал глаза.

Эрих Генуэзо спал спокойно, и в конце концов Якоб перестал бояться за сына. Мальчик становился подростком, затем – юношей, у парня оказались золотые руки, и немощные с утра толпились у ворот их дома. Город беспрепятственно пропускал его куда угодно, и пыльные улицы покорно ложились под ноги мальчика, потом – подростка, потом – юноши…