Генри Олди - Витражи патриархов

…Ты подошел к старику, сурово глядевшему в бледное лицо Бродяги, и осторожно высвободил потертую бумагу из костлявых пальцев. Потом опустил глаза.

Соловьи на кипарисах и над озером луна, камень черный, камень… Пауза. Пол-листа исчеркано небрежными смешными рожицами – веселым человеком был безымянный патриарх – и внизу еще кусок текста. Я бродяга и трущобник… Зачеркнуто. Все забыл теперь навек ради розовой усмешки и напева одного… И совсем внизу, размашистым почерком с левым наклоном, – «пять Стихий – пять строф». Все.

Ты опустил листок на стол.

– Не торопи меня, старик. Мне кажется, я знаю этот витраж. Не спрашивай, откуда, и не торопи. До завтра.

Ровная и гладкая, выбеленная известкой угловая башня Зеленого замка круто уходила вверх, словно ножка исполинского гриба; нависающая черепичная крыша еще более усиливала сходство, и лишь там, у самого карниза, чернело едва различимое снизу окошечко, напоминавшее скорее бойницу. Из его узкой прорези хорошо были видны зубцы крепостной стены и часть равнины, мерно и неотвратимо заполнявшейся тускло отсвечивающими шишаками, щитами, гранеными копьями тяжелой конницы. Верховный сдержал свое слово. Раба из него не получилось.

Он стоял у окна, глядя вниз, не имея решимости и сил обернуться и встретить сосредоточенный напряженный взгляд Магистра. Утреннюю беседу старика с вернувшимися Мастерами он не слышал, но знал, что они не вынесли ночного ожидания и отправились навстречу упуркам, жгущим окрестные деревушки; и слышал сдавленные ругательства раненого Мастера Воды, и видел слезы в рыжих глазах Мастера Огня. Этого было достаточно, чтобы молча последовать за Магистром в башню и так же молча кивнуть Бродяге, раздобывшему где-то изогнутый боевой топор и упрямо застывшему у входа в башенные двери. Никому не доверял больше Бродяга, но любить он умел, и понимал теперь Чужой, что во всяком случае будет у него пара минут, пока любая неожиданность пройдет через Бродягу. Если пройдет.

Погрузившись в невеселые мысли, он пропустил тот момент, когда горизонт вспух гигантским шрамом и прорвался медленно текущими шеренгами низкорослых лошадок, ровно раскачивающих своих седоков, затянутых в кожаные куртки с металлическими пластинами на груди. Спину упурки не защищали – только трус поворачивается спиной к врагу.

Плохой исторический боевик. Слишком достоверный, и потому раздражающе тягучий. Ряды нелепых потных статистов, вытоптанные и загаженные лошадьми декорации, зелень, медь, охра. Дело лишь за пурпуром и кармином. Но за ними дело не станет. Уже выехал вперед широкоплечий варвар, отличающийся от соплеменников лишь высоким шлемом да трофейным гнедым иноходцем, уже выбежали вслед за ним с полдюжины косматых старцев, увешанных костяными амулетами от островерхих шапок до меховых сапог; уже прорезали напряжение равновесия их визгливые голоса, сопровождаемые одобрительным похлопыванием по коже седел всего упуркского воинства. Уже вырвался из городской дружины невысокий сухощавый всадник и, подхлестнув своего вороного, оказался на середине пока ничьей земли.

Всадник привстал на стременах, досадливым движением отбросил назад выбившуюся из-под шишака прядь волос и махнул коротким мечом в сторону степняков, обернувшись к хмурым лицам дружинников и беззвучно раскрывая рот. И в это мгновение ты проклял все традиции и обычаи, приказывающие начинать битвы эффектным жестом власть предержащих, потому что на вороном коне выхватила свой маленький меч Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, хрупкая избалованная девочка с капризным изгибом губ. Ты отшатнулся от окна и увидел пустую комнату. Старика в ней не было. Он ушел. Неслышно и недавно.

…Ты бежишь по ступеням винтовой лестницы, соскальзывая и хватаясь за обдирающие руки перила, рискуя ежеминутно поломать себе все, что только можно поломать, ты пытаешься восстановить дыхание, но вдох и выдох сливаются в одну обжигающую смесь, и каждая ступень болью отдается в воспаленных легких – ибо ты видел, как у самых копыт испуганно встающего на дыбы вороного закрутились крохотные пылевые воронки и начали расширяться, повинуясь взвизгиваниям вымерших шаманов, темнея и вырастая стеной, отнимающей душу и дарящей послушание; ибо ты видел, видел пыль, становящуюся Черным ветром.

…Ты бежишь по нескончаемым виткам, поворотам, изгибам, неслышно шепча проклятия на всех известных тебе языках и наречиях, потому что крик плотно заперт во вздувшемся горле – ибо ты вспомнил витраж, вспомнил, наконец, слова, сказанные некогда веселым патриархом, любителем выпить и рисовать смешные рожицы, вспомнил слова человека, плюющего на черный ветер, и на красный ветер, и на все остальные ветра, не знающего, что такое послушание, не имеющего четыре рода скота и забывающего записывать свои слова не от легкомыслия, но от щедрости и спокойствия…

…Ты бежишь, скользишь, падаешь, вскакиваешь, – ибо ты знаешь, что старый костлявый ироничный хрыч, обожающий вопросы без ответов, отлично заваривающий чай, тоже нашел единственно возможные слова, не мог не найти, и он будет говорить, будет держать проклятый ветер, хотя пределы сил его изношенного тела отлично ведомы всем, в том числе и ему самому. Рукописи не горят, храмы не рушатся, музыка продолжает звучать, но умирают люди, и это стократ больнее, а в этом мире…

Растолкав остолбеневших дружинников, намного опередив задохнувшегося Бродягу, ты вылетел в первые ряды и заметил далеко впереди сухую сгорбленную фигуру, закрывающую лежащего на земле маленького хрупкого всадника от нависшего финального занавеса Черного ветра, и услышал первые слова, заставившие сошедшую с ума древнюю пыль дрогнуть и остановиться, прислушиваясь…

Он держал Черный ветер, выцветший старый человек, не идущий по следам древних, но ищущий то, что искали они; через пропасть лет ощутивший давно мертвую радость давно мертвого патриарха, сумевший сделать ее своей, и теперь чужие слова вновь оживали над замершей равниной, и темные крылья не могли сойтись над ними и начинали понемногу светлеть…

Никто не заметил короткого щелчка воловьей тетивы. Коренастый пожилой лучник довольно ухмыльнулся, прищурившись на белое оперенье стрелы, дрожащее у самых глаз старика. Ее хищное тонкое древко глубоко уходило под выпирающую ключицу.