Дженнифер Роберсон - Песнь Хомейны

Он - говорил. Все прочие - внимали.

- Отрадой для меня будет усладить ваш слух, - тихо начал он, - сколь возможно это для моей Леди и меня самого. Но прежде должно исполнить то, что возложено на меня…

Он вытащил из-за рукава свернутый листок, расправил его на колене и начал читать. Голос его был ровным и спокойным: невозможно было понять, какие чувства вызывает у него послание - вызывает ли оно хоть какие-то чувства. Он только читал - но довольно было и просто слов.

Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар, Король Солиндский, Мухаар Хомейны, Господин городов Мухаара и Лестра, объявляет награду в пятьсот золотых тем, кто слово иль весть ему о Кэриллоне, что зовет себя Принцем Хомейны, доставит: весть о том самозванце, что к трону стремится.

Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар еще более жаждет узреть самозванца, потому - кто доставит в Хомейну-Мухаар Кэриллона, живым или мертвым, получит вдовое больше награду из рук государя.

Окончив чтение, арфист снова свернул указ и сунул его назад в рукав. Глаза его, в полумраке казавшиеся черными, пристально вглядывались в лица людей, словно он пытался понять, какие чувства вызвали у собравшихся слова указа. Куда подевалась его ленивая мягкость? Теперь я видел ловкого, хитроумного и твердого человека. И человек этот выжидал.

Может, он нанят? Может, он из людей Беллэма, разыскивающих меня и стремящихся получить золото за кровь? И теперь развлекается, мысленно подсчитывая барыш?.. Пять сотен золотых, если он знает, что я здесь. Тысяча, если он доставит меня домой, в Хомейну-Мухаар.

Домой. Где я попаду в руки Беллэма - или Тинстара: вот он я, делайте, что хотите!..

Я разглядывал элласийцев: было несложно понять, о чем они думают сейчас.

Золото и слава. Деяние и награда. Они ненадолго попытались представить себе, что значит быть богатым. Только ненадолго - потому что потом они подумали о своей земле. Здесь Эллас, не Хомейна: Эллас. Королевство Родри. А тот, кто сейчас предлагал им золото за кровь, однажды уже проглотил целое королевство…

Я видел, что элласийцы не станут делать ничего за золото Беллэма, но в зале были не только они, и - кто может поручиться за остальных?..

Я перевел взгляд на Финна. Лицо его, как всегда, казалось застывшей маской, ликом бронзовой статуи, живыми были только глаза - невероятные желтые глаза, говорившие о древних временах и о чарах.

Арфист запел. Голос его, глубокий и сладостный, мастерски передавал чувства певца и вызывал нужный ему отклик. Он пел о горечи поражения и о безумной бойне войны. Он пел о мальчишках, оставшихся на залитых кровью полях, и о командирах, сраженных мечами Солинды и Атвии. Пел о короле, скрывшемся за розово-алыми стенами Хомейны-Мухаар, полубезумном одержимом короле. Он пел о брате короля, убитом в бою, о сыне его, чьи руки были скованы железом, а душа отчаяньем. Он пел об этом мальчике, ныне свободном и ставшим зрелым мужем, жившем в изгнании, бежавшем от преследований Айлини. Он пел обо мне, этот чужестранец, и воспоминания пробуждались в моей душе…

О боги… воспоминания…

Как могло случиться, что арфист знает об этом? Как мог он узнать все, что было, узнать самою мою суть - чем я был, чем хотел стать? Как может он петь мою песню, когда я сам - я сижу здесь, потерянный, не ведающий, что происходит, знающие лишь то, что все - правда, мечтающий лишь о том, чтобы так не было?

Как он это делает?.. Горечь воспоминаний и колдовское наваждение… Я вздрогнул и уставился на потемневшую исцарапанную столешницу - а запястья обожгла давняя боль, ставшая, скорее, уже только памятью о боли. Я не мог поднять глаз на арфиста. Только не теперь, когда он рассказывал мою историю, говорил о моем родстве, о моем праве, моем наследии и о земле - моей земле, вовлеченной в смертоносную борьбу.

- Великие боги… - пробормотал я и замолчал.

Я чувствовал на себе пристальный взгляд Финна. Но он не проронил ни слова.

- Я Лахлэн, - представился музыкант, - Я арфист, но также и служитель Лодхи Всемудрого, Лодхи Всеотца, хотите ли, я спою вам о Нем?

Молчание было ему ответом - молчание, полное благоговейного ужаса и глубочайшего почтения. Он улыбнулся, его длинные сильные пальцы вновь легли на струны:

- Ходят слухи о том, что мы, служители Лодхи, обладаем тайной магией. И слухи не лгут. Вы ведь слышали об этом прежде, не так ли?

Я огляделся вокруг: постояльцы словно окаменели на своих скамьях и табуретах, все взгляды были прикованы к арфисту. Я всерьез задумался о том, что же он собирается делать.

- Всеотец наделил нас даром песни, даром исцеления. даром слова. Но немного среди нас тех, кто одарен всеми тремя дарами…

Он улыбнулся - загадочной и мудрой улыбкой:

- Я - один из таких, и этой ночью хочу поделиться всем, что у меня есть, с вами.

Зеленый блик камня скользнул по его пальцам, начавшим замысловатый танец на струнах, и звуки, рожденные этим танцем, заставили меня затрепетать. Взгляд его вновь скользнул по лицам собравшихся, на миг останавливаясь на каждом, словно заглядывая в душу, читая сокровенные мысли. Он по-прежнему улыбался.

- Некоторые зовут нас чародеями, - тихо продолжал он. - Я не стану отрицать этого. Сотни лиг прошел я с моей Леди, многие земли повидали мы, я учился всему, чему мог. То, чем ныне я хочу одарить вас, желанно многим: многие хотят вернуться во времена невинного отрочества, в те времена, когда бремя мирских тревог и страстей еще не утяжелило душу, в то беззаботное и светлое время. Ныне вы вновь переживете все, что было лучшего в вашей жизни…

Синие глаза арфиста потемнели, став непроглядно-черными.

- Слушайте же - внемлите лишь мне и моей Леди - и да снизойдет на вас Дар Лодхи. Слушайте…

Зазвучала музыка, в первое мгновение показавшаяся мне самой обыкновенной я слышал такое тысячи раз. Потом - скорее ощутил, чем услышал странную, ускользающую, неуловимую мелодию, вплетающуюся в песню струн. Непривычную мелодию, вроде бы и вовсе лишнюю в основной теме, смутно отличающуюся от обычной музыки. Я уставился на руки арфиста, свивающие мелодию - тени и блики скользили по ним, тени и блики, тончайшая паутина, кружево света и сумрака… И внезапно почувствовал все это - в себе.

Я растворился в музыке, стал одинокой нотой, вплетенной в общую ткань.

Звенела струна - снова и снова: струна моей души под пальцами арфиста. Я смотрел и смотрел на тонкие чуткие пальцы, касавшиеся струн, и музыка заполняла меня…

Все вокруг теряло цвет - становилось тоскливым и бессмысленным, как пустой запыленный кубок. Все поглощало серое, бесконечное множество полутонов, светлых - без белого, темных - без черного: я погружался в мир теней, и тенью казался сам музыкант - серые одежды, серые волосы, серые глаза… Лишь арфа осталась такой, как была - медово-золотой, мерцающей, и зеленый камень поблескивал изумрудным оком… А потом исчезло и это.