Лев Рыжков - Золотарь

– А в чем, – спросил я нотариуса, – смысл этого пункта завещания? Зачем нужно мое постоянное присутствие в замке?

– Это, – отвечал нотариус, – освященная веками традиция. За год, проведенный в замке безвыездно, высможете полностью вникнуть во все хозяйственные и прочие дела. Слуги привыкнут видеть в вас хозяина. Кроме того, бароны фон Гевиннер-Люхсы никогда не отличались общительностью и презирали пустые светские развлечения.

– Боюсь, – сказал я, – я не из их породы. А как же, – продолжал я, – быть с моей учебой в университете? Не могу же я ее бросить, почти уже одолев курс наук?

– Вы, – отвечал нотариус, – сможете продолжить ее, ко только после годичного пребывания в замке. К тому же, – добавил он, – между нами, скажите, господин наследник, на кой черт владельцу миллионного состояния может понадобиться жалкая профессия врача? Живите, наслаждайтесь жизнью, плюньте на нудную схоластику!

– Легко сказать «плюньте», – возразил я. – Но ведь, состояние можно и промотать, а профессия никогда не помешает.

– Решайте сами, господин наследник, – усмехаясь, отвечал нотариус. Похоже, у него не оставалось сомнений в судьбе состояния после моих неосторожных слов.

Умирающий тем временем вновь беспокойно заметался по своему необъятному ложу, что-то выкрикивая в бреду. Голос его походил на скрип несмазанного механизма. Звуки, как ржавая стружка, резко и визгливо выхаркивались, рождались и погибали, никем не понятые.

Мне было очень тяжело и неприятно смотреть на конвульсии прадедушки, и я хотел было отвернуться, когда взгляд мой столкнулся с ужасающим, помраченным бредом взглядом старика. Мне стало нехорошо, по коже забегали отвратительные мурашки.

Карл-Людвиг, казалось, нашел опору в моем взгляде, он привстал на своем ложе, хотя, судя по всему, это отнимало у него немало сил. Священник и доктор бросились к нему. С неожиданной силой барон оттолкнул обоих. Его крючковатый трясущийся перст указал на меня.

– Ты!… – хрипел старик. – Ты!…

На губах его выступила пена. Старик рухнул на подушки, но, неожиданно обретя новые силы, сумел опереться на локоть и приподняться. Мне мнилось, что я смотрю в глаза самой смерти, ибо взгляд старика исходил уже не из нашего мира.

– Слушай, – заклекотал старик, – слушай и обещай…

– Подойдите поближе, -молодой человек. -• Возле меня оказался маленький доктор. – Выслушайте последнюю волю барона.

Подойдя к умирающему, я склонился над его иссохшим телом. Поросшая седым волосом рука костляво вцепилась в мой кафтан.

– Моя… последняя, – старика затряс сильнейший приступ хриплого кашля, – последняя воля…

И нестерпимо, как бритва по барабанной перепонке, все мое существо располосовал крик:

– Найди золотаря!!! Най… ди…

По телу умирающего прокатилась резкая и страшная волна агонии. Рука его отпустила меня. Из горла хлынула алая артериальная кровь. Все было кончено. Барон умер – да здравствует барон!

Но буду краток. Оставшийся день прошел за самыми низменными хлопотами, из которых отмечу ужин – роскошнейшее пиршество из десяти блюд, названий многих из них я даже не знаю. После ужина я, мама и Клара отправились в баню, расположенную почему-то на четвертом этаже, после чего разбрелись спать. Спальня, которую мне отвели, Леопольд, ты не поверишь, по Размеру как весь наш дом, нет, даже более! Засыпая, я ощутил сильнейший приступ агорафобии. Как и следует ожидать, ночью мне приснился кошмар. Мне снилось, что я какое-то насекомое, то ли муха, то ли таракан. Во сне я метался по огромной своей опочивальне и чья-то огромная ладонь то и дело норовила меня прихлопнуть.

Проснулся я в дурнейшем расположении духа как раз к завтраку, за коим вкушал – завидуй, Леопольд! – устриц в белом вине. Сразу же после трапезы ко мне подошел дворецкий, личность во всех отношениях почтенная. После выражения соболезнований и поздравлений со вступлением в наследство он перешел прямо к делу. Он протянул мне пергамент, такой же, как и завещание, и даже с такой же печатью.

– Извольте ознакомиться.

– Что это? – спросил я.

– Реестр замковой прислуги, составлен мною на основании последней переписи, проведенной три месяца назад.

Реестр гласил, что в замке Дахау имеются в наличие следующие живые души:

Присутствовали в реестре также водовоз, прачка, две мойщицы окон и прочая, и прочая, и прочая. Довольно бегло проглядывал я сей перечень, но неожиданно волосы мои поднялись дыбом, а брови недоуменно поползли вверх в гримасе самого крайнего недоумения. Причиной сего послужили следующие упомянутые в реестре персоны. Цитирую:

Далее следовали лица довольно странных профессий: подтиралыцики, вымывальщицы; завершали реестр некий нудолыцик – 1 шт., кухарка– 1 шт., любитель пива – 1 шт.

Ниже, под жирной чертою, было написано «итого». В этой графе методом обычного плюсования выяснялось, что в замке пребывает 48,5 шт. взрослой прислуги. Текст реестра сопровождался примечанием, где оговаривалось, что у прислуги имеется множество детей, около 89 шт., а у любителя пива их 16 шт. Итого, считая и детей, – около 137,5 шт.

– Однако прислуги здесь явно многовато, – заметил я и задал дворецкому несколько вопросов. Вкратце их суть сводилась к следующему:

Во-первых, меня крайне заинтересовало, что такое «сторож – 0,5 шт». Во-вторых, разве не очевидна нелепость и ненужность таких разновидностей прислуги, как колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и т. д.? И в-третьих, где же они все обитают?

Дворецкий по порядку отвечал, что, во-первых, сторож считается за 0,5 шт. от человека по причине своего полуживотного происхождения. Лет двадцать-двадцать пять назад замок Дахау проездом посетил великий абиссинский негус и остался чрезвычайно доволен радушным приемом, который оказал ему покойный Карл-Людвиг. Повелитель Абиссинии оказался сверх всякой меры растроган и в знак признательности презентовал барону человекообразного орангутанга. Животное это, как оказалось, питало немалую склонность к прекрасной половине рода человеческого, что выражалось в ночном подстерегании в темных коридорах замка горничных и чесальщиц. Одна из чесальщиц вследствие такого подстерегания оказалась в интересном положении. О случившемся прознал барон и распорядился посадить похотливое животное в клетку, где оно вскорости и умерло от меланхолии. У чесальщицы родился ребенок, с малых лет проявивший дикость характера. Он не понимал человеческой речи, спать предпочитал на деревьях. Однако с обязанностями сторожа он справляется весьма неплохо, правда, по ночам иногда будит всех обитателей замка дикими воплями.