Андрей Раевский - Начало Игры

— Я готов. Будем мастерить ящик?

Сфагам посмотрел на ученика долгим внимательным взглядом.

— Пока не будем. Традиции Братства проверены веками. Всё это время человек, постигший монашеские науки, твёрдо знал своё место между землёй и небом, всё чувствовал, всё понимал и жил в ладу со стихиями. И не было в мире человека совершеннее. А теперь что-то изменилось в мире, или, может быть, в человеческой голове. И чтобы в этом разобраться, надо сойти с проторенного пути. Отклониться, хотя бы на несколько шагов, понимаешь. Хранить традицию для будущих времён — это не по мне. У меня другой путь… Свой. Мне кажется, что и у тебя тоже. Впрочем, тебе не поздно вернуться. В Братстве будут тебе рады.

Олкрин задумался.

— Я хочу остаться с тобой и искать путь.

— Свой путь, свой. Это самое главное. Только ради этого стоит делать шаги в сторону от Совершенного Пути старых времён. Так что пока сосредоточимся на боевых искусствах и медитациях. Здесь ты в последнее время неплохо продвинулся. Ну а мои трудности… С недавних пор я стал относиться к тебе почти как к сыну, и мне не хотелось бы сажать тебя, как положено, в отхожую яму и тыкать палкой при любом движении. И это не просто человеческая слабость. Если бы я должен был воспитать просто мастера для Братства или даже будущего патриарха — у меня не было бы затруднений. Но я чувствую, у тебя другое предназначение, и это было бы насилием не над тобой, а над твой судьбой и природой. А насиловать судьбу сына — выше моих сил. Да и не проходят такие вещи даром.

— Я полагаюсь на тебя, учитель. Я буду делать всё, что ты считаешь нужным, — сказал Олкрин, опустив глаза.

— Сейчас нужно, чтобы ты начал хотя бы нащупывать свой путь, а я бы не затянул тебя на свой, Знаешь, как обычно отцы вольно или невольно хотят видеть в сыновьях продолжение самих себя? Вот такие заботы… А ещё я очень тревожусь за Ламиссу и Гембру. Что-то с ними неладно, я чувствую. И помочь ничем не могу. Вроде как виноват…— Сфагам откинулся назад, облокотился на стену и в задумчивости поднял голову вверх.

Вошёл хозяин, поставив на стол тарелку с финиками и кувшин с водой.

— Тут вот писарь из управы проезжал, новости рассказывал… В Лаганве-то, говорят, мятеж! Да ещё какой! Война настоящая! Сто тысяч войска послали.

— Ну, сто тысяч — это сказки, — усмехнулся Олкрин.

— Ну, может, и не сто, а всё равно много, — смутился хозяин, — слава богам, от нас далеко. Лаганва — это ведь далеко, правда?

— Правда. Очень далеко, — вздохнул Сфагам. — Жаль, что я сейчас не там.

Хозяин удивлённо поднял брови, едва заметно мотнул головой и вышел.

— А мы действительно скоро приедем, — продолжал Сфагам, — и сейчас начинается самый трудный участок. По главной дороге мы не поедем. Во-первых, это долго, а во-вторых, ещё никто из тех, кто подъезжал к гробнице по главной дороге, не возвращался. Маги хорошо поработали после смерти Регерта. Поедем прямо через горы. Лошадей оставим здесь, а потом за ними вернёмся. Дорог здесь несколько. Мы пойдём по той, что проходит через древний город высоко в горах. Я ведь здесь уже бывал, хотя и давно. Конечно, о том, чтобы спуститься к гробнице, я и помыслить тогда не мог. Так что проводника брать не будем.

— Да им только заикнись про гробницу, сразу разбегутся!

— А ты уже заикался?

— Да нет, — смущённо проговорил Олкрин.

— Прошу тебя, больше не заикайся. Это нам ни к чему. Им — тем более.

— А что ещё тебя беспокоит? — поспешил Олкрин перевести разговор на другую тему.

— Многое.

— А может быть, я смогу помочь тебе разрешить твои вопросы? — с обезоруживающей шутливостью предложил ученик.

— Хочешь новый вопрос про меня? — улыбнулся в ответ Сфагам.

— Да, задай мне вопрос для долгого размышления, как ты обычно это делаешь.

— Хорошо. Вот я не могу понять, почему мне бывает до слёз жалко какого-нибудь мёртвого ежа на дороге или даже гусеницу, на которую я ни за что не заставлю себя нарочно наступить, и совсем не жалко тех представителей человеческой породы, которые по своей злобе, подлости или нахальству нарываются на мой меч. Вот такой вопрос.

Олкрин с глубокомысленным выражением лица взял с тарелки пригоршню фиников, сдвинулся в угол и достал тростниковую флейту. Печальные звуки полились в такт дождю.

Тихо продекламировал Сфагам слова старинной песни

— Эта песня называется «Чужие глаза», верно, Олкрин?

— Да, учитель.

— Поиграй ещё. Я люблю слушать, как ты играешь. А потом — отдыхать. Завтра дорога тяжёлая.

Последние домишки горных жителей давно остались позади, и дорога становилась всё уже и круче. Близился вечер, но настоящей усталости ещё не чувствовалось, а полуразрушенные выступы башен древнего города на вершине перевала, служившие путникам ориентиром, были совсем близко. Вот уже садящееся солнце окрасило золотисто-багровой полосой гладкую серо-песочную стену хорошо видимого издалека огромного пилона с полустёртым рельефом причудливых фигур.

— Этот город стоит уже три тысячи лет. Здесь жили древние камеланцы задолго до того, как эти края вошли во владения Алвиурии.

— А потом их что, прогнали, что ли?

— Нет, алвиурийцы никого никогда ниоткуда не прогоняли. Обычно говорят, что камеланцы ушли отсюда после землетрясения. Но я думаю — дело не в этом. Просто это был очень старый народ. Старый и усталый. Народы ведь старятся, как и люди. Камеланские боги одряхлели и ослабели, всё, что можно было сделать, они уже сделали, всё, что можно было построить, — построили, и жить стало незачем. А при умерших богах люди долго не живут. Каждый человек вроде бы знает, зачем живёт, а все вместе — нет. Вот и вымирают потихоньку. Да и сами города тоже устают от людей. Всякий житель что-то после себя оставляет — прежде всего, следы и звуки в тонком мире. В городе всё близко, всё стиснуто, и в тонком мире тоже становится тесно от беспорядка следов и звуков. Вот рождается человек в таком городе и сразу чувствует, что тяжело ему, слишком много на него давит. А что именно давит — непонятно. Для первых шагов упокоения духа город — не самое лучшее место, особенно такой — усталый. Вот и уходят люди.

— А я вот одного не пойму, — продолжал спрашивать Олкрин, — почему ты говоришь, что они сделали всё, что могли, ведь вот, к примеру, мы, алвиурийцы, во многом их превзошли. Кто же им мешал идти дальше?

— Закон. Мировой закон роста и предела. Об этом написано в Книге Круговращений, которую тебе ещё предстоит изучить. Любая вещь, любое растение или животное, любой человек и любой народ внутри себя стремится к бесконечному росту. Но Единое всему отмеряет предел и форму. А где отмерены предел и форма, там отмерено и время жизни. Камеланцы три тысячи лет росли и шли к границам своей формы. И форма эта была по-своему совершенна и поразительна. И неповторима, как неповторима всякая форма. Но когда форма достигнута и исчерпана — жить становиться незачем.