Андрей Раевский - Конец игры

Чем меньше расстояния оставалось до перешейка, отделяющего Энмуртан от Лаганвы, тем чаще встречались на дороге такие же печальные караваны ведомых на продажу пленников. Атималинк то и дело выскакивал из своей повозки, чтобы обменяться напыщенными приветствиями со своими коллегами по разбою и работорговле, спешащими в Энмуртан за своим барышом. Пройдя перешеек, где таможенную службу нёс вместо обычных чиновников целый отряд вооружённых до зубов солдат армии Данвигарта, пленники совсем пали духом. Виды роскошных домов и богатых поместий местной элиты с их тучными стадами, пышными фруктовыми садами и сотнями рабов на латифундиях, после тоскливых пейзажей разорённой войной и грабежами Лаганвы не радовали их взора. Последние надежды на вызволенье угасали, и лица людей стали скорбны и угрюмы. Будущие рабы почти перестали друг с другом говорить. Каждый ушёл в себя, готовясь к неизбежному.

В Энмуртане Атималинк направил караван по большой и широкой дороге. Если в Лаганве разбойники чувствовали себя почётными гостями и младшими компаньонами сатрапа, то здесь они просто были у себя дома и уже совсем ничего не боялись.

Гембра и Ламисса тоже говорили мало. Всё было ясно без слов. Лишь иногда вздыхали они о судьбе Тифарда, который исчез из каравана на следующий день после происшествия. Подол длинных рубашек превратился в рваные и грязные лохмотья, зато боль в ногах почти прошла и походка выровнялась.

И вот заблестела впереди полоска моря, и предместья Гуссалима обдали путников дымом бесчисленных харчевен и постоялых дворов, запахами дорожных складов и мастерских, оглушили рёвом ослов и верблюдов, гортанными криками погонщиков. Кругом звучала иноземная речь, почти вытесняя алвиурийскую. Пёстрый водоворот смуглолицых восточных купцов, слуг, наёмных солдат, мелких армейских маркитантов, заезжих вельмож, бродячих ремесленников, шутов, базарных перекупщиков, солдат местной гвардии, явных разбойников, навьюченных рабов и многих, многих других подхватил новоприбывших и всосал в чрево города — гнездилища беззакония и порока, как говорили о нём по всей стране.

У Гембры мелькнула мысль скрыться здесь в городской суматохе, но где там! Атималинк своё дело знал. Оцепление замкнулось в единую неразрывную цепь, отнимая последнюю слабую надежду. От обилия людей, звуков и запахов голова шла кругом. Только одна мимоходом брошенная фраза, долетевшая со стороны хозяйской повозки, саднящей занозой засела в сознании — "Завтра торг".

— Ты! — Грубая рука схватила Ламиссу за плечо и потащила из-под тёмного душного помоста наверх, где притихшая на минуту толпа ждала появления нового товара.

— Одежду снять! — на ходу командовал надсмотрщик.

— Ламисса, держись! Я тебя найду. Найду обязательно! — только и успела крикнуть Гембра, рванувшись было за подругой. Свистнула плётка, Гембра отпрянула назад, яркий свет брызнул на миг из маленькой дверцы, и снова навалилась душная вонючая полутьма, прорезаемая сверху золотыми клинышками щелей в помосте. Уже в который раз за этот нескончаемый день услышала Гембра крик толпы и скрип досок над головой. Она изо всех сил напрягла слух, пытаясь уловить шаги Ламиссы, появление которой вызвало у покупателей и зрителей явное оживление. Возбуждённые голоса перебивали распорядителя, как обычно коротко рассказывающего о достоинствах и уменьях продаваемого невольника. Ему не дали даже объявить начальную цену. Заглушая друг друга, выкрики сливались в неразличимую звуковую кашу.

— Двести сорок! — трубил чей-то бас.

— Двести семьдесят! — перекрикивал другой голос, шепелявый и надтреснутый.

Тоскливо-растерянное лицо Ламиссы, её последний беззащитный взгляд, брошенный на подругу, ранящим видением вставал перед глазами Гембры. Мысли путались. С одной стороны, ей хотелось, чтобы эта пытка унижением закончилась для Ламиссы как можно скорее. Но, с другой стороны, конец означал бы окончательное расставание. Расставание навсегда. В глубине души не верилось, что уже ничего нельзя сделать.

Один из голосов показался знакомым. Но возбуждённое сознание не в силах было спокойно вспоминать. Что-то звонко ударилось о помост, и голоса на мгновение стихли, чтобы сразу затем разразиться гулом восхищения и удивления. Кто-то из покупателей кинул на помост увесистый слиток золота, что и решило исход торга. Сверху снова донёсся скрип шагов, суетливые вопли и шум толпы. Но в нём не было больше напряжения и азарта. Ламиссу продали.

— Слышь, ты! Возьми меня! — подскочила Гембра к вновь появившемуся надсмотрщику, надеясь хоть краем глаза увидеть, куда уводят Ламиссу.

— Обождёшь! Таких красавиц подряд не торгуют! Давай ты! — подозвал он жестом немолодого уже мужчину с нездоровым цветом лица. — Одежду снять! И смотри, не сутулься там!

Опять короткая вспышка света и шум над головой. Гембра нашла место среди скорченных тел и присела возле опорного столба, обхватив голову руками. Бороться больше не было сил. Продали ещё четверых или пятерых, когда надсмотрщик ткнул в неё пальцем: "Ты!"

Искажённые гримасами азарта и любопытства лица, пёстрые одежды, белые стены домов и полоска моря вдали — всё слилось в слепящем солнечном свете. Послушно скинув рубашку, сопровождаемая хором восхищённых и заинтересованных голосов, Гембра поднялась по ступенькам и вышла на середину помоста. Казалось, всё это происходит не с ней, и бороться с этим ощущением не хотелось. Атималинк восседал на специальной высокой скамеечке среди заправил торга возле самого помоста. Но представлял товар не он. Этим занимался специальный распорядитель, манерно разодетый и речистый малый, изрядно поднаторевший в своём деле. Он долго выжидал, пока покупатели вдоволь насмотрятся на тело красивой молодой женщины. Наконец, он танцующей походкой прошёлся по помосту и остановился возле Гембры, помахивая точёным прутиком.

— Горе вашим похудевшим кошелькам, почтенные покупатели, ибо сейчас их ждёт нелёгкое испытание! Готовы ли они к нему?

Ответом был благодушный смешок.

— Эта женщина не просто… — фраза оборвалась на полуслове. Лицо торгаша приобрело настороженное выражение. Гембра, внутренне запрещая себе включаться в происходящее, не сразу поняла, в чём дело. Она не заметила изменения интонаций гула толпы и лишь, когда волнение охватило и первые ряды, к ней вернулась способность переживать и думать.

— Чего язык проглотил, козёл? — тихо бросила она распорядителю. Тот ответил торопливым нервным взглядом и судорожно сглотнул, сжимая свой прутик.

— Двуединщики идут!

— Дорогу Пророку!