Сергей Раткевич - Посох Заката

Схватив Курта за талию, он без видимого усилия взвалил его себе на плечо.

— Поглощаемая магия добавляет мне сил! — гордо сообщил он. — Я бегаю очень быстро. Лошади нужно месяц бежать. А я в три дня управлюсь.

Если бы у Курта еще оставался какой-нибудь дух, его бы обязательно захватило, когда Пожиратель Магии рванул с места. Но никакого духа в нем практически не осталось, а потому он просто тупо пялился на лихорадочно летящую под ноги дорогу. Пожиратель Магии бежал ровно, без толчков, и Курт готов был поклясться что ни один конь в мире не мог бы соперничать с ним.

На улице снег, а в башне холодно. Когда кто-нибудь врет, мне всегда холодно. В снегу, наверно, и то теплей. А Учитель никогда не хотел, чтоб я научился. Он ведь нарочно делал так, чтоб я не мог с шаром работать. Чтоб не научился никогда. А я научился, дурак. Зачем?

Она была такая красивая. Даже когда сердилась — красивая. Хотя почему «даже»? Сердитая, она была особенно хороша. И ведь она же не на самом деле сердилась. То есть, конечно, на самом! И еще на каком самом! Но ведь это все равно неправда. На самом деле она добрая. Я знаю, что добрая. И она не стала бы мне врать.

А Учитель мне врал. Все время врал. А теперь его кабинет засыпан битым стеклом. Оно само рассыпалось. Само. Магия тут ни при чем, я знаю. А если он не хотел меня учить, надо было так сразу и сказать. Я бы встал, поклонился и ушел. Навсегда ушел бы. Лучше последним нищим быть, чем вовсе никем. Лучше в канаве придорожной замерзнуть, чем вот так вот. Это ужасно, когда ты совсем никому не нужный, и тебя из жалости кормят. А потом жалеют. Вот ты какой весь, калека неказистый. А я не хочу, чтоб жалели. А я и не калека вовсе. Я могу. Могу я. У меня ведь получилось. А Учитель разгневался. А потом испугался. И стекло рассыпалось. Оно всегда рассыпается, когда дрожат от страха.

А Она ничего не боится. Вот совсем ничего. Я знаю.

Ей, такой, трудно будет. Она же всем-всем верит. А люди врут . Даже Учитель, и тот… Надо бы сказать ей об этом, да как скажешь? Учитель нипочем не позволит мне теперь коснуться шара. Он при нас кабинет запирал. Теперь туда и вовсе не пробраться. А потом — не стану я больше вот так вот, украдкой… не стану.

Да и не хочу я больше касаться этого шара. Зачем? Чтобы вырасти, сделаться магом и стать таким, как Учитель? И всю жизнь потом дрожать перед тем, кто сильнее? Ведь у магов такая долгая жизнь! Нужно быть идиотом, совсем поврежденным в уме кретином, чтоб мечтать о тысячелетиях унижений! Тысячу лет напролет вылизывать чей-то вековечный сапог?! Спасибо, это не для меня!

Нет. Я никогда не коснусь шара. Никогда. Вот Ее я хотел бы коснуться…

Хорошим или плохим был мир, в котором жил Тенгере, но он был. А теперь он рухнул. Рухнул навсегда, безвозвратно, от него совсем ничего не осталось, ни крошечки целой… и растерянный мальчик, готовый вот-вот превратиться в юношу, одиноко сидел среди обломков.

Привычно подчиняясь приказу Учителя, он старательно, напоказ мыслил предписанные ему Зигером мысли: «Я несчастен… я очень несчастен… я не могу работать с шаром… я буду стараться… очень стараться… ради Учителя и Архимага… ради славы Ордена Черных Башен… я…»

Мысли эти были совсем нетрудными. Думать их было легко. Они были яркими, словно леденцы, и безвкусными, как бумага. Они не задевали сознания. Мысли, предназначенные для шпионов Архимага. Мысли напоказ. Мысли-щиты, под которыми дышало и билось живое, настоящее сознание. Сознание, которому было больно. Это всегда больно, когда рушится привычный мир. У привычного мира тяжелые обломки. Заденет таким — не отдышишься. А ведь он не один, этот злосчастный обломок. Весь мир — обломки, и как их не слепляй, не слепятся. А нового, непривычного мира, поначалу попросту не замечаешь. Может он и есть — для себя. А для тебя его нет, и все тут. Вот и кажется, что сидишь ты в абсолютной пустоте, и дышать тебе нечем.

Тенгере уже не помнил, просто не мог помнить все то хорошее, что связывало его с Учителем, демонами, крокодилом, самой башней, наконец. Он позабыл добродушно-веселые шутки демонов, их неуемное желание помочь, забыл долгие вечера с Зикером, наполненные невероятными сказками и фантастическими историями, забыл все то, что связывало его с башней — даже то, что, если исключить магический шар, Учитель подготовил из него великолепного мага. Ну, может не самого яркого, не самого грозного, но… одним словом, не пожалуешься.

Ничего этого Тенгере не помнил. Только обман. Предательство. Башня была местом, где его всю жизнь обманывали. Всю жизнь, слышите?! И… КТО обманывал?!! Разве есть у него человек ближе, дороже, роднее… Неужто родители, в раннем детстве запродавшие его Ордену со всеми потрохами и больше не интересовавшиеся его судьбой? Нет?! Не они?! Тогда — кто?! А тогда… никто. Потому что и нет у него больше никого. Совсем нет и никогда не было. А теперь и Учителя нет. То есть он, конечно, никуда не делся… но разве это он? Разве он мог бы такое сделать?

— Ишь, мается, бедняга, — шепнул демон Фарин, глядя на Тенгере в осколок магического зеркала.

— Страдает, — согласно кивнул демон Арилой, заглядывая ему через плечо.

— Уберите свои поганые хари! Из-за вас все! — в отчаянье выкрикнул Тенгере, почувствовавший магическое наблюдение.

Если бы не они, я не знал бы, что могу работать с шаром, а значит, не знал бы и того, что Учитель мне все врал. Что он нарочно делал все так, чтоб у меня ничего не получалось. А еще я не повстречал бы Ее… знать, что она есть — и не быть с Ней… лучше бы не знать о Ней вовсе. Проклятые демоны!

— Страдает! — вздохнул демон Фарин, пряча осколок магического зеркала. — Может, приведем ему ту девочку?

— Где мы ее возьмем? — удивился Арилой.

— А ты не узнал ее? — ответно удивился Фарин.

— С какой радости? Я ж ее никогда не встречал!

— Не встречал! — воскликнул Фарин. — Когда мы были сильными и жили наверху… помнишь, кто пришел нам на смену?

— Там такой не было, — пожал плечами демон Арилой.

— Ты никогда не отличался наблюдательностью, — укорил его демон Фарин. — Она еще не родилась, конечно, но если как следует присмотреться к беременной богине, вполне можно догадаться… Впрочем, я, наверное, пристрастен.

— Дочь Богини Любви! — припомнил Арилой. — Она точно была беременна. Ожидали девочку. Отец неизвестен. Помню, там у них из-за этого был страшный шум.

— Отец известен, — вздохнул Фарин. — Я — отец.

— Ты?! Так эта девочка… твоя дочь? — ошалело пробормотал Арилой.

— Моя, — кивнул Фарин. — И внучка нынешней Богини Любви.

— Но… как так вышло, что… — Арилой, смутившись, осекся.

— Как вышло, что дочь Богини Любви полюбила меня, Арилой? Не знаю, — Фарин печально усмехнулся. — Есть, наверное, что-то притягательное в изгнанниках…