Николай Толстой - Пришествие Короля

А император Ривайна приказывает своей армии окружить чудовище копьями и мечами, накинуть на него сеть и затянуть ее так крепко, что тварь не может пошевелиться. Потом он созывает каменщиков и плотников и приказывает им строить огромный каменный загон из тесаною камня, чтобы там держать эту тварь. Копья солдат остры, сеть крепка, работа каменщиков непревзойденна. Но все же однажды настанет день, когда стража заснет, веревки сгниют, известь выкрошится. Тогда чудовище припомнит прежние дни, встряхнется с былой силой, разорвет сеть, и стража будет погребена под рухнувшими стенами.

Разве Остров Придайн не попал на время под власть Империи? До сих пор на Севере стоят две огромные стены, по-прежнему видим мы сеть дорог, прямых, как натянутая веревка, что связывают двадцать восемь городов Острова Придайн Однако теперь дороги завалены рухнувшими деревьями, мосты разрушились, и лежат они по всему Острову, как обрывки гнилой сети. Адданк стряхнул с себя путы и уполз в Ллин Сиваддон.

Я поднял взгляд единственного своего глаза на Руфина, и он вздрогнул, впервые увидев мое покрытое шрамами, изуродованное лицо в ясном лунном свете Пораженный внезапной мыслью, я с озорной усмешкой спросил его, не захочет ли его император снова присоединить к Империи Остров Придайн теперь, когда с Испаэн скорее всего случится то же, что с Африкой и Ир Айдал.

Трибун недоумевающе посмотрел на меня.

— Не мне толковать волю императора, — ответил он после короткого молчания. — Я солдат и подчиняюсь приказам. Есть такие, что говорят, будто бы весь мир принадлежит Империи и что те провинции, которые ныне в руках варваров, снова вернутся в лоно цивилизации, когда пробьет час. Я сам стоял рядом с комесом Велизарием в Риме, когда он предлагал передать Британию готам. Но так он смеялся над готами, когда они пришли с предложением признать нашу власть в Сицилии, которую мы уже и так отвоевали.

Все в основном полагают, что после того, как готы впервые завоевали Рим, Британия попала под власть местных тиранов. Я точно знаю, что около двадцати лет назад Велизарий вел переписку с величайшим из них, Арториусом, которого он побуждал вторгнуться в королевство франков и ударить в тыл готам, которые сильно теснили нас в Италии. Но правда в том, что сейчас о Британии мало кто говорит, и есть те, кто верит, будто бы это Остров, на который переправляются души усопших!

— Это не ответ на мой вопрос, — резковато возразил я. — Ты известный военачальник, высокий в совете твоего войска. Предположим, что этим летом твои войска в Ир Испаэн победили и тебе приказано высадиться с экспедицией на этот Остров. Было бы это неожиданностью для тебя и счел бы ты это стоящим предприятием?

— Меня ничто не удивляет, поскольку мой долг — быть готовым ко всему, что может случиться по моей службе. А что до того, стоящее ли это предприятие — так кто может в этом сомневаться? Может, ты сочтешь меня пустым человеком, поскольку я читал тебе эти стишки, «Сирийскую плясунью». Но так учил меня мой отец, и к тому же после долгого дневного марша по жаре солдатам весело послушать, как старый занудный ветеран вроде меня расхваливает утехи вроде этих:

Как я уже говорил тебе, я никогда особо не увлекался женщинами, но я до сих пор питаю слабость к моей Сирийской Плясунье. В Александрии мой друг Аполлос часто брал меня с собой в театр. Это было примерно за год до того, как император запретил пантомимы и приказал всем поголовно креститься, и, боюсь, мы, молодежь того времени, были не столь благочестивы, как могли бы. Не могу сказать, чтобы театр уж очень привлекал меня, но и теперь я помню, как наша Хелладия появилась в роли Венеры со свитой лохматых купидончиков. Я ничего не видел, кроме ее глаз, и хотя она так и не заметила одинокого студента-законоведа в среднем ряду, когда ее взгляд встретился с моим (ну, мне так показалось, что встретился), сердце мое забилось так, как было, когда я при Даре увидел наступавших на нас Бессмертных.

Честно говоря, по мне, эти стихи колдовские. Сколько бы я ни повторял их, картина все время всплывает в памяти. Закрываю глаза, лошадь сама бежит впереди колонны — и я снова на Виа Клодиа. Прямо впереди меня мансио в Карейе и поворот, ведущий к нашей вилле, и маленькая харчевня, виноградные лозы обвивают решетку беседки, дыни греются на солнце. Есть время лениво попить вина (плясунья с кастаньетами была только в стихах), а затем — домой, в темное холодное водохранилище, где я буду сидеть, опустив ноги по колено в воду, и слушать рассказы отца о былой славе Рима.

Я почти тридцать лет сражался на имперских границах — от Дары до Септона, как я уже говорил тебе. И все это время я немало гордился тем, что принимаю участие в восстановлении его славы. Пусть это глупо, но я скажу тебе, что мысль о том, что я выполняю волю моего отца, побуждала меня не меньше, чем моя преданность Риму и императору.

Я всегда держал в голове слова моего отца о миссии Рима в этом мире. Мне было пятнадцать, когда он надел на меня тогу вирилис, но вскоре с меня ее сняли. Это было очень торжественно — на праздник Либер Патер. Все домочадцы выстроились в атриуме, где стояли бюсты наших предков и смотрели на нас из своих ниш. Мой отец снял с меня окаймленную пурпуром тогу и заменил ее одеждой взрослого мужчины. Как я был горд, что меня больше не унижает этот ненавистный пурпур! И что бы я не отдал сейчас, чтобы снова надеть его!

Затем он взял меня за руку и провел перед изображениями предков, начиная со старого Руфина Секста, который был рядом с императором Септимием Севером при завоевании Парфии. Мой отец напомнил мне о древности нашего рода, который, в свою очередь, напоминал о двенадцати столетиях владычества Рима, подчеркивая в сравнении с ним кратковременность той тучи, что тогда нависала над городом. В то время он уже не был префектом претории, но, когда он подошел, чтобы записать мое имя в табулярии, он сказал, что предвидит день, когда я заслужу свое место рядом с ним в том почтенном Сенате, что охраняет римские добродетели.

Затем мой отец повернулся к домочадцам и произнес ту чудесную хвалебную речь Риму, которую знает каждый школьник, но ее я, к стыду своему, особенно если учесть тот факт, что я помню почти всю «Сирийскую Плясунью», почти совсем забыл. «Консул небес, защитник города…» Но если я не смогу вспомнить стихов, то смысла их я не забуду никогда. Вознося к звездам свою золотую главу, стоит он на семи холмах, олицетворяющих семь частей неба, мать оружия и закона, колыбель правосудия. Из маленького городка разросся Рим, раскинулся от края до края. Он завоевал Испанию и Сицилию, смирил Галлию и Карфаген. Пусть он потерпел поражение при Каннах и Треббии, он восстал с новыми силами и пересек океан, покорив Британию. Но тех, кого завоевал Рим, принимает он, как мать детей своих, прижимая к своей груди, связывая с собою общим гражданством и узами приязни. Весь мир становится одной страной, в которой царит мир, чьи граждане могут исследовать дикие края Туле и пить воды Родана или Оронта, не покидая пределов родины. Нет предела Римской империи, единственной не поддавшейся роскоши и прочему. Разве не были Афины покорены Спартой, а Спарта Фивами, разве ассирийцы не были завоеваны индийцами, а те — персами? Затем Македония покорила Персию, уступив, в свою очередь, Риму.