Роберт Силверберг - Книга Черепов

Оливер, естественно, держит рот на замке и пашет за шестерых, а во время упражнений изгибается кренделем, пытаясь переплюнуть самого брата Бернарда. Даже Нед начинает проникаться верой. Больше от него не слышно шуточек, саркастических замечаний. По утрам мы сидим, слушая, как брат Миклош разматывает клубки запутанной старческой болтовни, произнося, наверное, одно осмысленное предложение из шести, а Нед, как ребенок, которому рассказывают про Сайта-Клауса, в волнении кривит физиономию, покрывается потом, грызет ногти, кивает, все заглатывает. Давай дальше, брат Миклош! Атланты — да, кроманьонцы — ну конечно, ацтеки и все прочие — верю, я верю! А потом мы обедаем, в одиночестве медитируем на холодном каменном полу в своих комнатах, выходим и вкалываем на этих долбаных полях. Хватит. Долго я не выдержу. Сегодня я упустил свой шанс, но через денек-другой снова зайду к Эли и посмотрю, можно ли еще призвать его к благоразумию. Хотя не слишком на это надеюсь.

Сейчас Эли уже немного меня пугает. Я очень сожалею о том, что он мне сказал насчет моего страха то ли перед Девятым Таинством, то ли перед вечной жизнью. Очень я хотел бы, чтобы он этого не говорил.

Во время работы в поле до завтрака со мной произошел небольшой инцидент. Проходя между двух рядков перца, я наступил босой левой ногой на острую пластинку камня, торчавшую на поверхности. Почувствовав, как камень начинает прорезать кожу на подошве, я быстро переместил центр тяжести, слишком быстро. Другая нога не была готова принять на себя всю тяжесть. Правая лодыжка стала подгибаться. Мне оставалось только падать вроде того, как учат на баскетболе, когда тебя круто подрезают и нужно мгновенно сделать выбор между падением и разрывом связок. И вот я хлопнулся прямо на задницу. Совершенно не пострадал, но этот участок поля ночью был сильно полит, и грязь еще не высохла, поэтому я приземлился в вязкое, мокрое место, и когда поднимался, услышал чавкающий, хлюпающий звук. Мои шорты имели ужасный вид: совершенно грязные и мокрые сзади. В общем-то ничего особенного, но все же не очень приятно ощущать прикосновение к коже грязи, пропитавшей ткань. Ко мне семенящей походкой подошел брат Франц, узнать не случилось ли со мной чего, и я показал ему, что все в порядке, если не считать шорт. Я спросил, нельзя ли вернуться в дом и переодеться, но он ухмыльнулся, покачал головой и сказал, что в этом нет необходимости, — я могу снять шорты, повесить их на дерево, а солнце высушит их за полчаса. Ладно, почему бы и нет? Меня не очень-то смущала мысль, чтобы походить немного голышом, а где еще найдешь более уединенное место, чем здесь, посреди пустыни? Так я вылез из шорт, развесил их на ветке и, отряхнувшись от грязи, снова принялся за сорняки.

Прошло всего минут двадцать как рассвело, но солнце поднималось быстро и припекало все сильнее. Температура, которая по ночам опускалась градусов до сорока-пятидесяти, сейчас быстро миновала семидесятиградусную отметку и поползла еще выше. Я почувствовал тепло на обнаженной коже, с меня потоками полился пот, стекая по спине, ягодицам, ногам, и я сказал себе, что так и должно быть, когда мужчина выходит в поле жарким днем, что очень хорошо работать обнаженным под палящим солнцем, что нет никакого смысла носить на бедрах грубую грязную тряпку, когда можно все с себя снять. Чем больше я об атом думал, тем более бессмысленным мне казалось вообще носить одежду: поскольку погода теплая, а вид твоего тела не оскорбляет взора окружающих, чего ради прикрываться? Нет, конечно, вид многих людей не радует глаз; им лучше, когда они одеты, как мне кажется, или, по крайней мере, мы должны одеваться, если они это делают. Но я был рад вылезти из своих грязных шорт. Что тут такого, когда кругом одни мужики.

И пока я проходил рядок перца, обливаясь потом, собственная нагота навела меня на мысли о тех временах, много лет назад, когда я впервые открыл свое тело и тела других. Наверное, это жара стала катализатором моей памяти, и в голове у меня начали произвольно перемещаться образы, туманное бесформенное облачко воспоминаний. Вдоль ручья в один из палящих июльских дней, когда мне было — сколько мне было? — одиннадцать, да, одиннадцать, как раз в тот год, когда умер отец. Я был с Джимом и Карлом, своими друзьями, единственными по-настоящему близкими друзьями. Карлу уже исполнилось двенадцать лет, Джиму — столько же, сколько и мне, и мы искали собаку Карла, дворнягу, убежавшую в то утро. Мы шли по следу собаки вверх по ручью, как Тарзан, выслеживающий добычу, обнаруживая то пару какашек, то мокрое пятно у ствола дерева, пока не прошли милю, две мили неизвестно куда. Солнце припекало, одежда у нас пропиталась потом, собаку мы вообще не нашли, а вышли к заводи ручья за фермой Мэдденов, где было достаточно глубоко, чтобы купаться. Карл сказал: «Давайте окунемся». «Но мы не взяли плавок», — возразил я, а они стали надо мной смеяться и раздеваться. Конечно, мне приходилось бывать голым перед отцом и братьями, я даже время от времени плавал голым, но я был еще таким благовоспитанным, таким примерным, что фраза насчет плавок вырвалась сама собой. Однако я разделся.

Оставив одежду на берегу, мы пошли по шатким плоским камням к самой глубокой части потока; первым Карл, потом Джим, а за ними и я. Мы прыгнули в воду, поплескались минут двадцать, а затем вышли и сели на берегу, чтобы просохнуть, поскольку полотенец у нас не было. Для меня это ощущение было в новинку: сидеть голым среди голых людей, когда вода не скрывает тела. И мы смотрели друг на друга. Карл, который был на год старше нас с Джимом, уже начал развиваться, яйца у него были побольше, и темные волосы уже проглядывали — у меня тоже имелось немного волос, но, поскольку я был светлым, их не было видно — а он гордился тем, что имел, и лежал вверх животом, выставив на обозрение свое хозяйство. Я поймал его взгляд, направленный на меня, и попытался представить, о чем он думает. Может быть, критически разглядывает мой конец, потому что он такой маленький, в то время как у него самого вполне мужской член? Но, как бы там ни было, хорошо лежать на солнце, прогревающем теплом кожу, подсушивающем ее, покрывая загаром бледный пах. А потом вдруг Джим взвизгнул, с хлопком сомкнул колени и прикрылся рукой. Я оглянулся и увидел Сисси Мэдден, которой, как я думаю, было тогда лет шестнадцать-семнадцать. Она выехала прогулять лошадь. Ее вид запечатлелся у меня в мозгу: пухлая девушка-подросток с длинными рыжими волосами, с большими веснушками, в тесных коричневых шортах, в белой рубашке, из-под которой практически вылезали ее объемистые груди. Она сидела на чалой кобыле с провисшей спиной, смотрела сверху на нас троих и смеялась.