Федор Чешко - Урман

Ни Белоконю, ни Кудеславу не хотелось в одиночку разыскивать Яромира: не тот предстоял разговор, чтобы с глазу на глаз, без свидетелей. Но и бросить челн, вернее, лежащих в нем полоняников при этакой толпе хотелось еще меньше. Толпа ведь и есть толпа: никто не способен предсказать наперед, что ей может ударить в голову (именно так: хоть сколько людей в толпу ни сбейся, голова все равно будет на всех одна, общая, причем без мозгов).

Так вот они и топтались, не зная, на что решиться, и понимая нежелательность всяческих заминок.

Наконец волхва осенило.

Он торопливо затолкался обратно в людское месиво, приказал смолкнуть успевшим уже перессориться гребцам-рассказчикам (те почему-то начали повествование о славных делах с того, как Мечник потерял меч) и рявкнул во всю силу могучей глотки:

— Старейшину кто видал?

В наступившей тишине послышался чей-то торопливый ответ:

— На площади он. С Путятой Кривым беседует.

«Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось», — мельком подумал Кудеслав.

А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:

— Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?

— Так не пришел же он! — прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.

— Ну так мы все к нему пойдем! — выкрикнул Белоконь. — Велика ль разница, где слушать — здесь иль на площади?

— А ты чего нами помыкать вздумал?! — заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). — Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!

Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел — его опередил Кудеслав.

— Это кто там отважный такой? — Мечник говорил вовсе не громко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. — А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!

Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее «отважный храбрец» счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.

— Дурень ты, дурень, — тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. — Думай, с кем задираешься!

Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:

— А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!

Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку — это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.

Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.

Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.

Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша наконец сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.

Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди, иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой — страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!

Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно.

Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.

Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.

Ну и пускай. Не захотят верить — не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…

Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:

— На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!

Их обгоняло все больше и больше людей.

Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. «Едва не» — это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.

Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей — на долгие споры просто не хватит сил.

Боги, да где же это Белоконь подевался?!

Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола, он остановился — то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.

Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).

В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей — статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.

Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…

Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.

Мечник вздохнул и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.

Только Векша не сунулась.

Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги и петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами — словно рассказывая что-то себе самой…