Федор Чешко - Урман

Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.

Можно.

Только не нужно.

Брось, Векша, пойдем.

Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?

Каким бы оно ни казалось — зачем?

Яромир, в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой, сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь — вот только беседу закончит.

Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?

Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.

Наконец Яромир разлепил губы.

— Ну, что скажешь? — спросил он, не вставая. — Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть — не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!

Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.

— Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. — Он вновь судорожно глотнул. — Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все — пока.

Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.

— Что отбил челны — хорошо. Ты потерял — ты и отбил, считай, загладил свою вину.

Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:

— Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди и теперь кого-то не досчитаемся?

— Злоба на кол напоролся, — торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). — Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусть под ногами-то! Ну, он и… это…

— Снова, значит, кровь родовича на тебе, — с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. — Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход — вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.

Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.

Толпа загомонила, заворочалась — вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамято-вать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и «Урмана», и что похуже…

А и да Яромир! А запрошлой-то ночью: «Великое счастье, что у общины есть ты!» Да истово, да со слезой! А теперь…

Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов — и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) — и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватей, — ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.

Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход — он, не ровен час…

Ан погоди-ка еще, друг Яромир!

— Слышь, старейшина! — Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. — Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! — Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. — И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь — а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?

— Ты что плетешь-то? — Яромир недобро прищурился. — Хворый, что ли? Аль белены нажевался?

— Его у старицы по голове бревном зацепило, — сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.

— Оно и видать, — ухмыльнулся старейшина. — Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина — там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Веселая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.

На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.

Кудлай да Веселая Ночь… Ишь, чем пугнул — костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя — значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой небось Яромир пащенка как на веревке водит. Порвется веревка, и пащенок такого наговорит — тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа — и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты еще вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! «Ищут не там, где ближе, а там, где есть»… и тогда, когда есть, — так?! Аи да догадка… но о ней позже, потом…

Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже — обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:

— Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведет этого…

Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:

— Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервеницу — твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ — тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел — твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.