Федор Чешко - Урман

Белоконь сказал это мягко, благостно, однако его чуть ли не просительный голос мгновенно подмял под себя вниманье толпы.

Все, включая и Яромира, недоуменно уставились на хранильника, а тот продолжал, отвалясь наконец от избяной стены:

— Духи-охранители незримо витают здесь. Для вас-то правда покуда еще неотличима от правдоподобия; Навьим же открыты души, а значит — истина. Теперь они — Навьи-то — возжелали, чтобы истина открылась и вам. Слушайте! — вдруг не заговорил, а загромыхал Белоконь, вскинув над головою посох. — Двое винят друг друга в пролитии крови сородичей. Духи пращуров возвестили: у кого кровь на совести, у того же да будет и на руках!

И на площадь рухнула тишина.

Тяжкая.

Нерушимая.

Каменная.

Мерещилось, будто слышно, как шуршат тени проносящихся над кровлями стремительных облаков.

Слова хранильника заставили Кудеслава непроизвольно развести руки в стороны — смотрите, мол.

А Яромир…

Он стоял на крыльце, возвышаясь над людским месивом, его хорошо было видно даже из задних рядов. Да и стоящие в задних рядах, и те, кто был впереди, одинаково хорошо могли видеть, как быстрым, наверняка неосознанным движением родовой старейшина упрятал руки за спину.

Всего крохотный осколочек мига потребовался Яромиру, чтобы понять, какую глупость он сотворил. Но исправить эту глупость было ему уже не по силам. Даже то, что на его ладонях так и не появилось ни единого кровяного пятнышка, — даже это уже не имело никакого значения.

Ссутулясь, как будто бы вся тяжесть придавившего площадь безмолвия легла именно на его плечи (а ведь так оно, в общем, и было), Яромир повернулся, взошел по ступеням, скрылся в избе и плотно прикрыл за собою дверь.

И тогда Белоконь грустно сказал, невесть к кому обращаясь:

— Ведовство — это не обязательно по всякому поводу тревожить богов призывами да моленьями. Иногда одними божескими именами можно огромные дела совершать.

И опять взволновался, загомонил собравшийся на площади люд. Только теперь это был именно гомон взволнованной общины, а не рев готовой передраться толпы.

Кудеславу стало обидно и грустно. Вот так: изломал голову, додумываясь до истины; горло надорвал, пытаясь убедить, доказать, — не вышло. А тут несколько обманных слов, и все получилось. Неужели мудрость — это впрямь всего лишь умение вовремя да к месту соврать?!

А хранильник внезапно напрягся, прислушиваясь к чему-то вроде бы одному ему слышимому, потом взбежал на крыльцо и принялся дергать дверь общинной избы.

Дверь не поддавалась.

— Ломайте! Быстро! — хрипло выкрикнул Белоконь.

Мечник (даром что казалось ему, будто уж и просто стоять на ногах сил почти не осталось) подоспел на помощь одним из первых. Хлынувшие следом сородичи оторвали, отбросили от него Векшу; самого же Кудеслава и Белоконя плотно прижали к дверным брусьям. И тут Мечник услыхал то, что, очевидно, всполошило волхва: доносящийся из избы бесстрастный отрешенный напев. Вот только слов нельзя было разобрать…

Потом кто-то сбегал за топором и — хвала богам! — додумался не проталкиваться с ним к двери, а забежать сбоку крыльца и сунуть рукоять в Кудеславовы пальцы. Волхв спиною, локтями и посохом оттеснил напирающих, давая Мечнику возможность размахнуться.

На десятом ударе дверные обломки провалились внутрь.

Спотыкаясь, руша что-то невидимое в полумраке сеней, Кудеслав и хранильник ворвались в избу (дверцу, отгораживающую сени от избяной внутренности, Мечник с ходу вышиб плечом).

Оба они, будто вкопанные, замерли на пороге, и вломившиеся следом родовичи каким-то чудом умудрились тоже остановиться, не сбив при этом Белоконя и Кудеслава с ног.

Яромир стоял на коленях перед Родовым Огнищем, держа обеими руками жертвенный нож — зазубренное лезвие из черного полупрозрачного камня, никогда не виданного в здешних краях; лезвие, древностью своей могущее потягаться с древностью самого Вяткова корня.

Глава роду-племени стоял на коленях лицом ко входу, но между входом и ним лежало Огнище, и крохотные искры неугасимого пламени вздрагивали в Яромировых зрачках, а лежащее на широких заскорузлых ладонях древнее лезвие овевал легкий прозрачный дым.

Старейшина глядел на ворвавшихся и не видел их, словно не принадлежал уже к им принадлежащему миру.

А потом…

Конечно, они успели бы помешать.

Если бы смогли.

Если бы догадались, что не помешать нельзя.

Яромир вздернул бороду, и древнее иззубренное лезвие легко, словно играючи, скользнуло по запрокинутой шее.

Он еще оседал, еще валился вперед, когда из рассеченного горла хлынул в Огнище горячий алый поток. С шипеньем и треском взвился под самую избяную кровлю столб чадного сизого дыма, и…

Жертва была слишком обильна, а огонь слишком слаб — те, кому вменялось его кормить, чересчур увлеклись происходящим на площади.

Родовой Неугасимый Очаг погас еще до того, как рухнуло в него огромное тело старейшины.

— Лисовин велел тебе кланяться!

Кудеслав вздрогнул и едва не свалился с бревна. С ошкуренного, до блеска истертого бревна, лежащего у самой ограды волховского подворья. А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.

Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…

А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.

— Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.

— Ну, что там еще в граде? — спросил Мечник, подавляя зевок.

— Еще… — Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. — Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.

— Так уж и непременно? — Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой: — Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.

Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:

— Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал — сидишь; воротился — сызнова сидишь. Что ли, за два дня так ни разу и не приподнялся?

— С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету — все я да я…

— Это им так велено было, — ухмыльнулся Белоконь. — Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?